— Знаешь, чириме, что я скажу? Скоро мандарины созреют… Так запомни мое слово: буду первым, ни один ударник меня не обгонит, сама своими счастливыми глазами увидишь, — твердо заявил Гвади.
— Еще что придумал, лежебока! А селезенка? Неужто не заболит? — откровенно издевалась над ним Мариам.
— Я же лечил ее, чириме.
— Посмотрим, посмотрим! Но почему сбор мандаринов кажется тебе таким подвигом, милый ты человек? Тебе бы и о другом, поважнее, подумать надо, Гвади. Скажи мне все-таки, кто твоя суженая, о которой ты говоришь, будто она лучше всякой писаной красавицы?
Гвади не так просто было назвать свою избранницу.
Впрочем, Мариам не настаивала. Она снова занялась чохой, которую уже дважды пыталась застегнуть. Вооружившись гусиным пером, она начала им орудовать раньше, чем Гвади успел ей ответить. Дело оказалось настолько трудным, что ей пришлось напрячь все свои силы.
Мариам наклонила голову и без стеснения уперлась ею в грудь Гвади, который был ниже ее ростом. Шаль сползла с плеча, только что вымытые блестящие волосы выбились из-под платка. Одна из черных прядей коснулась лица Гвади. Перед глазами ослепительно блеснуло обнаженное плечо. Он даже не почувствовал, как сильные руки Мариам примяли его брюхо и втиснули его в тесный архалук, а пуговки, захваченные гусиным перышком, точно арканом, покорно просунули одна за другой свои головки в соответствующие петельки.
Мариам собиралась, торжествуя победу, воскликнуть: «Ну, конец!» — но Гвади опередил ее.
— Мариам! — шепнул он и прижался губами к ее обнаженной руке.
— Что ты? — вскрикнула Мариам и отпрянула в сторону.
— Икона… икона… богородица, чириме… — молитвенно бормотал Гвади. Он поднял правую руку, точно для крестного знамения. Глаза его сверкали от сладостных слез, он и в самом деле глядел на Мариам, как молящийся на икону.
Мариам вспыхнула. Хотела высмеять его, но удержалась. Не стоит смеяться, надо показать, что она может и рассердиться. Пускай не зазнается! Такая острастка казалась тем более необходимой, что Гвади как впился помутневшими от страсти глазами в ее плечо, так и не отводил их. Его волнение передалось и Мариам. Она нахмурилась, движением плеча поправила шаль.
А Гвади все смотрел и смотрел.
— Ты что пялишься, мужик? Нашел тоже икону! Ух, бесстыжие твои глаза! — прикрикнула на него Мариам и заслонила ему глаза ладонью. — Убери глаза! Сейчас же убери, слышишь!
Однако окрик ее прозвучал совсем неубедительно. Слова еще в какой-то мере соответствовали той степени гнева, которую она хотела изобразить, но тон и движения говорили о другом.
Этого еще недоставало… Ну и ночка выпала нынче на ее долю! Она, в ее годы, ведет себя так легкомысленно и поддается на какую-то двусмысленную игру с этим проклятым Гвади.
Она жалела Гвади, только жалела, — больше ничего между ними не было. Не было даже в мыслях. Может быть, ее пленили чоха и архалук? Так, что ли? Эх, женское сердце: темно в нем, как в омуте.
Гвади уловил в голосе Мариам затаенный вызов и вдруг неожиданно осмелел еще больше.
Он кинулся на колени и, простирая к ней руки, завопил:
— На коленях умоляю тебя, Мариам: пожалей несчастную мою голову… Ты мое солнце, ты моя жизнь!..
Мариам не ожидала такого взрыва.
Она попятилась, не отводя от него широко раскрытых глаз.
Нет, теперь уж никак нельзя не рассердиться, не побранить Гвади как следует, — это единственный способ исправить невольный промах. Однако гневные слова все не шли на ум.
Даже камень смягчился бы при виде жалостно молящих глаз Гвади. А сердце Мариам — не камень. Как же тут рассердиться?!
— Что ты, что ты! Это не шутки, милый мой! Встань! Встань сейчас же! — с мягким упреком сказала Мариам вместо того, чтобы осыпать его градом негодующих слов. — Она подошла и положила ему руку на плечо, точно для того, чтобы помочь подняться с колен.
— Мариам! — простонал Гвади, почувствовав прикосновение ее руки. — Пожалей меня, Мариам! Нет мне без тебя жизни… — Он зарыдал, зарыдал так бурно, что казалось, из глаз его хлынули целые потоки слез. Не давая ей опомниться, схватил лежавшую у него на плече руку и впился в нее, точно коршун в цыпленка. Прижимая к груди руку, он стал жадно и восторженно ее целовать. Мариам почувствовала на своей руке горячие слезинки и до того растерялась, что даже не попыталась вырвать ее у Гвади. Разве могла она представить себе, что Гвади способен на такую пламенную страсть?
— Тшш… Стыд-то какой! — сказала Мариам умоляющим голосом. — Образумься, Гвади, ребенка разбудишь. Чего ты хочешь?
— Радости хочу, Мариам, счастья… Жизни хочу, и любви, Мариам! Твоей любви, твоей ласки и доброты, Мариам! — заговорил Гвади, и ей казалось, что голос его прорывается из глубочайших недр души, в нем слышалось клокотание стихийной страсти, пылавшей, как в горне, в этих недрах. Это была не просьба, это был вопль.
Разве могло сердце Мариам не отозваться на могучий призыв?
— Тише! Замолчи… Ни слова! Тише, дурной!.. — шептала она, не замечая, что и в ее голосе слышатся отзвуки страстного призыва Гвади. Она положила руку ему на голову — не ту, которую он целовал, а другую, робко выражая свое сочувствие.
— Вот и дошутились, непутевый ты человек! Я смеюсь, а ты совсем другое подумал. Тише, говорю, не надо… Ну, пусть я виновата. Успокойся только… Уйди…
Но Гвади не ушел. Он завладел другой рукой Мариам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Гвади возвращался от Мариам. Он медленно, словно в тумане, шел по проулку. Волнение все еще не улеглось. Он снял с головы башлык, расстегнул архалук и подставил голову и грудь прохладному осеннему ветерку.
Это было как сон. Гвади не помнил, как вышел из комнаты Мариам, как сбежал по лестнице, миновал двор и ворота. Он ежеминутно останавливался, оглядываясь на дом Мариам: неужели он в самом деле был у нее? Неужели именно от нее возвращается он сейчас домой?
В нем боролись два чувства, две противоречивые мысли: он чувствовал себя то бесконечно счастливым, то непоправимо несчастным.
С чем ушел он от Мариам? Что она сказала ему — «да» или «нет»? Не понять, ничего не понять!
По мере приближения к дому он все больше освобождался от навеянной близостью Мариам страсти, и с каждым шагом все сомнительнее казались ему надежды на любовь, все слабее становилась уверенность в счастье.
Он повторял про себя слова Мариам. Взвешивал, поворачивал их и так и этак — быть может, неверно истолковал их? — Он вспоминал малейшее ее движение, выражение ее лица и глаз, и то, как звучал ее голос, и то, как она сердилась, и то, как ласкала, и всячески старался угадать, насколько все это было искренним… Может быть, там, в ее доме, он неправильно воспринял ее слова и все ее поведение? Однако сколько Гвади ни раздумывал, он не мог найти ни одной черточки, подтверждавшей его сомнения. И все же не был до конца уверен в том, что она подарила свое «да». Его большая любовь, тайно взращенная в сердце, видимо, осталась неразделенной.
Так, раздираемый сомнениями, приближался Гвади к своему дому. Вот и плетень и ворота. Неожиданно, в ту самую минуту, когда он поравнялся с ними, кто-то тихо и вкрадчиво позвал:
— Гвади!
Голос доносился со стороны джаргвали.
Ночь была тиха, воздух чист и прозрачен, голос прозвучал так отчетливо, что Гвади не мог ослышаться. Сердце забилось. Гвади остановился, прислушался. Сначала голос показался ему знакомым. Подойдя g перелазу, он наклонил голову, окинул взглядом двор — весь от края и до края. Густая тень джаргвали лежала на траве. Во дворе никого не было.