Кто-кто, а Гюда никогда не мечтала сделаться городской девицей из тех, для кого измараться в навозе - горе и беда. Но не родился еще томте, способный поспорить с судьбой. Сила вещей сама решает, кому орган, а кому аэроплан.
Она уснула в кабине. Рассматривала штуковину на том месте, где руль у автомобиля, - ту, через которую управляют аэропланом, называется клош, - и уснула, будто сестренка Хильдур, когда заиграется и устанет. А проснулась оттого, что аэроплан набирал скорость.
Спросонья ухватилась за трос у нижнего лонжерона, когда ее потащило назад. Никакой задней стенки у кабины, где сидел пилот, не имелось: спинка кресла, а за ней решетчатая пустота хвоста. Ему хорошо, он ремнями пристегнут, а Гюда вылетела бы, и, небось, это было бы похуже, чем свалиться с телеги. Хотя томте живучие, как сорок кошек. Так или иначе, вывались она из аэроплана на лугу в Гардете, история тут бы и закончилась.
Мотор грохотал всеми копытами плененного табуна - это было совсем не то же самое, что слушать его издали, от этого грохота стучали зубы во рту и немела рука, которая держалась за дрожащую струну. Но руку Гюда не разогнула бы и за сто золотых ожерелий. Аэроплан катился по воздуху в горку, хвост его смотрел вниз, и через этот решетчатый хвост Гюда увидела луг с фигурками людей, куколками на зеленом сукне - рощу - пролив - остров Лидингё, точно такой, как на карте, что висела у них в зале, только живой, цветной и красивый, будто самая дорогая игрушка. А потом задрожали иначе, натягиваясь, тросы, аэроплан повернул и пошел ровно, и видно было уже только небо с облаками.
Аэроплан летел на юг. И он мог, если Ниссе не врал, еще до ночи улететь за тридевять земель, хоть во Францию, хоть в Германию, хоть в Россию. "Таааак!" - заревел далеко внизу стылый паровозный гудок и унесся назад. Вот это ловко, ничего не скажешь.
Почему родные меня не хватились, не пошли искать? - спросила сама себя Гюда, таращась в небо. И сама ответила: Ясно почему. Нильс не захотел хвастать перед моим отцом, как поладил со мной. И все подумали о том, чего по правде не было.
Ладно, теперь надо думать о том, как бы не случилось еще чего похуже. Пилот меня не увидит, а коли и увидит, не до того ему сейчас, чтобы много думать о пестром лоскутке возле его сапога. Сапоги, к слову, были знатные, офицерские. Но все же лучше пробраться под сиденье. Хоть и страшно было приближаться к краю, Гюда совладала с собой, торопливо переползла к другому тросу. Подумав, развязала фартук и привязалась им туго-натуго - вдруг он опять начнет крутить в воздухе петли колесами вверх?
Но пилот, похоже, ни о чем таком и не думал. Аэроплан бежал прямо, как лошадь по тракту, пилот насвистывал сквозь зубы, потом начал напевать. Сначала что-то господское - по-французски, озорное и затейливое, затем "Соловья" и "Мою дорогую". Чудно: Гюда знать не знала, что за человек ее везет. Лица не разглядеть, даже если перебраться вперед. Голос вроде молодой, так среди пилотов стариков и не бывает.
Сперва она гадала, что будет делать, если аэроплан приземлится в Дании, где томте называются "дворовыми" - помнят ли они древний язык, сумеет ли она с ними договориться хоть как. А что если в Россию или Францию?.. Потом она так замерзла, что стало не до гаданий, и только молила светлые и трисветлые силы, чтобы окаянный летун поскорее спустился обратно в сентябрь из ноября.
Всему когда-нибудь приходит конец. Колеса аэроплана ударились о землю, полет сменился тряской - довольно заметной тряской. Наконец остановился. Дергая узел закоченевшими пальцами, Гюда услышала, как ее пилота приветствуют, на понятном языке, не на русском или немецком. Здесь - где бы это ни было - его хорошо знали, называли Оскаром. Потом подошел кто-то еще, и пилот выскочил из кабины. Гюда влезла вверх по косо натянутому тросу - как раз вовремя, чтобы увидеть, как они обнимаются.
- Оскар!
- Энок! Четыре часа три минуты - не рекорд?
- Рекорд глупости. Впрочем, этот рекорд мы побиваем каждый день.
- Ругаешься? За что?
- Сам подумай. Три дальних перелета за три дня с перерывом на высший пилотаж. До утра подождать не мог?
- Утром обещали дождь и ветер.
- А больше уж дней не будет?.. Идиот, - припечатал старший, но это модное слово у него не было обидным, так батюшка Гюды иногда звал дурнями ее братцев. - Себя не жалеешь - машину пожалей.
- Ничего. Она у меня молодец...
Теперь Гюда разглядела пилота по имени Оскар. Он был красавцем, даже брызги моторного масла красоту не портили. Кудрявый чуб, глаза чуть раскосые, нос длинный и ноздри тоже вырезаны наискось, - с лица похож на лесного оленя, если бы тот превратился в человека. Второй, которого Оскар называл Эноком, а один из усатых самолетных слуг (механиков, говорил Ниссе) - господином директором... этот не красавец, и одет обыкновенно. А держится - как будто у него на плечах невидимый груз, тяжелый, но дорогой, и другие этот груз все же видят, уступают ему путь. Непростой человек.
- ...Уделишь мне место в ангаре?
- В каком ангаре? Едем на фабрику. Хочу, чтобы Самуэль посмотрел усиление корпуса. Мне вовсе не надо, чтобы с увеличением мощности мои машины начали разваливаться в воздухе...
Да уж, подумала Гюда, сползая по тросу вниз и дрожа от запоздалого испуга. До этих слов мне не приходило в голову, что повозочка немного хлипкая для пятидесяти лошадей. Мои машины, сказал он? Сколько же у него аэропланов - три, четыре? Или целая дюжина?
Да, здесь все еще была Швеция, только вечерний воздух чуть теплее. И морем сильнее пахло с другой стороны, с запада, а не с востока. Самолет привезли в занятное место - город не город, хутор не хутор. Было здесь два или три длинных приземистых дома, похожих на риги, назывались "цеха", и еще сколько-то домов поменьше. В одном из цехов его и оставили.
Гюда спросила себя, страшно ли ей, хочется ли домой. И тут, пожалуй, стало страшно, потому что домой не хотелось. Дом ее был здесь, возле этой деревянной господской игрушки. Прежняя жизнь оборвалась и улетела, началась новая, непонятная.
Нехорошо вышло с родителями, надо будет послать к ним галку или скворца. Но, может, и к лучшему, что не пришлось просить разрешения. Гюда попыталась сложить в уме слова, которые сказала бы им. Безнадежно помотала головой и решила подумать о чем-нибудь попроще. Например, о том, где она будет жить.
Когда затихли людские шаги, она выбралась из аэроплана, огляделась. Мусор на полу - опилки и стружки, не тут наструганные, а приставшие к башмакам людей. Лампы - электрические груши в жестяных воротниках - не горят. Пахнет бензином и маслом, а из-за дальней двери - свежим деревом и краской.
Ночь не спешила, сквозь окна пробивалось достаточно света. За дверью был зал, и там лежали на огромных столах, стояли наклонно деревянные решетки, ладно собранные и покрытые лаком. Нехитро было признать в них крылья аэропланов, только еще не обтянутые полотном. Крылья для трех аэропланов. И не все одинаковые, одни побольше, другие поменьше.