Одиль горько улыбнулась и продолжала:
— Иногда во время моих шумных игр мне случалось наталкиваться на безмолвно ходившую мать. Она останавливалась, опускала глаза, медленно наклонялась, целовала меня в лоб с неопределенной улыбкой; потом выпрямлялась и продолжала свой путь с прежней грустью. Впоследствии, когда я старалась отыскать в душе воспоминания первых лет, эта высокая, бледная женщина представлялась мне изображением печали. Вот она, — сказала графиня, указывая на висевший на стене портрет, — такая, какой ее сделала не болезнь, как думает мой отец, а страшная, роковая тайна… Взгляните.
Я обернулся и вздрогнул, увидев внезапно портрет, на который мне указывала молодая девушка.
Представьте себе длинное, бледное, худое лицо, носящее суровый, холодный отпечаток смерти, и в орбитах этого лица два черных, горящих, пристально смотрящих на вас, страшно живых глаза!
Наступило молчание.
«Как должна была страдать эта женщина!» — мысленно проговорил я, и сердце у меня болезненно сжалось.
— Я не знаю, каким образом моя мать сделала это ужасное открытие, — продолжала Одиль, — но она знала таинственное очарование «Чумы», свидания в комнате Гюга… Одним словом, все. Она не сомневалась в моем отце. О, нет! Она только медленно умирала, как умираю и я.
Я схватился руками за голову… я плакал.
— Однажды ночью, — продолжала Одиль, — мне было тогда десять лет, моя мать, которую поддерживала только ее энергия, сказалась при смерти. Это было зимой; я спала. Вдруг чья-то нервная, холодная рука схватила мою руку. Смотрю: передо мной какая-то женщина; в одной руке у нее был факел, другой она сжимала мою руку. Платье ее было все в снегу; конвульсивная дрожь пробегала по ее телу; глаза блестели мрачным огнем сквозь длинные, седые, нависшие на лицо волосы. Это была моя мать.
«Одиль, дитя мое, — проговорила она, — встань, оденься; ты должна узнать все».
Я оделась, дрожа от страха. Она повела меня в башню Гюга, показала мне открытую цистерну. «Твой отец выйдет оттуда, — сказала она, указывая на башню, — он выйдет с Волчицей. Не дрожи, он не может увидеть тебя» Отец действительно вышел со старухой, неся свою ужасную ношу. Мать пошла за ними, неся меня на руках. Она показала мне сцену на Альтенбурге. «Смотри, дитя, — кричала она, — это нужно, так как я… я умру. Ты сохранишь эту тайну. Ты будешь ходить за твоим отцом одна, совсем одна, слышишь? Дело идет о фамильной чести».
Мы вернулись.
Через две недели моя мать умерла, завещав мне продолжать ее дело, следовать ее примеру. Я свято следовала этому примеру. Вы видели, ценой каких жертв: я должна была не повиноваться отцу, разрывать ему сердце! Выйти замуж — это значило ввести в нашу среду чужого, выдать тайну нашего рода!! Я противилась. В Нидеке никто не знает о сомнамбулизме графа, и без вчерашнего кризиса, подорвавшего мои силы и помешавшего мне самой дежурить у отца, я оставалась единственной хранительницей страшной тайны!.. Бог решил иначе, он отдал в ваши руки честь нашей семьи. Я могла бы потребовать от вас торжественное обещание никогда не открывать того, что вы видели сегодня ночью. Это было бы мое право.
— Сударыня, — сказал я, вставая, — я готов…
— Нет, сударь, — с достоинством проговорила она, — я не нанесу вам этого оскорбления. Клятвы недействительны для низких сердец, а для порядочных достаточно законов чести. Я уверена, что вы сохраните тайну, потому что это ваш долг. Но я ожидаю от вас большего, гораздо большего, и вот почему я сочла себя обязанной все сказать вам.
Она медленно встала.
— Доктор Фриц, — сказала она голосом, заставившим меня вздрогнуть, — силы изменяют мне; я сгибаюсь под тяжестью, мне нужен помощник, советник, друг; хотите вы быть этим другом?
Я встал, взволнованный.
— Сударыня, — сказал я, — я с благодарностью принимаю ваше предложение и не могу сказать, как я горжусь им, но позвольте мне сделать одно условие.
— Говорите, сударь.
— Условие это состоит в том, что я принимаю название друга со всеми обязанностями, налагаемыми им.
— Что вы хотите сказать?
— Какая-то тайна реет над вашей семьей; нужно, во что бы то ни стало, проникнуть в эту тайну; нужно схватить «Чуму», узнать, кто она, чего хочет, откуда явилась…
— Это невозможно, — сказала она, качая головой.
— Почем знать? Может быть, у Провидения были какие- нибудь виды на меня, когда оно внушило Сперверу мысль приехать за мной в Фрейбург.
— Вы правы, — серьезно проговорила она, — Провидение ничего не делает бесцельно! Поступайте, как посоветует вам сердце. Я вперед одобряю все.
Я поднес к губам ее протянутую руку и вышел, полный восхищения перед этой молодой женщиной, такой хрупкой и в то же время такой мужественной.
Нет ничего прекраснее благородно исполняемого долга!
Час спустя после моего разговора с Одиль, мы вдвоем со Спервером вылетели из ворот Нидека.
Спервер, нагнувшись к шее лошади, все время погонял ее.
Он ехал так скоро, что его большой мекленбургский конь с развевающейся гривой и прямым хвостом казался неподвижным; он буквально рассекал воздух. Моя маленькая арденнская лошадка закусила удила. Лиэверле сопровождал нас, несясь рядом с нами, как стрела. Мы мчались с головокружительной быстротой.
Башни Нидека были уже далеко. Спервер ехал, по обыкновению, впереди. Вдруг я крикнул ему:
— Стой, товарищ, стой!.. Прежде, чем продолжать путь, нужно обсудить дело.
Он повернул лошадь.
— Скажи только, Фриц, куда нужно поворачивать: направо или налево.
— Нет, подъезжай ко мне. Тебе необходимо знать цель нашего путешествия. В двух словах, дело идет о том, чтобы взять старуху.
Выражение удовольствия осветило длинное желтое лицо старого браконьера; глаза его заблестели.
— А! — проговорил он. — Я знал, что нам придется сделать это.
Движением плеча он опустил карабин.
Этот выразительный жест обратил на себя мое внимание.
— Одну минуту, Спервер! Нужно не убивать «Чуму», а взять ее живой.
— Живой?
— Без сомнения, и чтобы освободить тебя от угрызений совести в будущем, я должен предупредить тебя, что судьба старухи связана с судьбой твоего господина. Поэтому пуля, которая сразит ее, убьет сразу и графа.
Спервер, пораженный, открыл рот.
— Это правда, Фриц?
— Без сомнения.
Наступило долгое молчание; наши лошади — Фокс и Реппель — качали головами, стоя друг перед другом, приветствовали друг друга и, как бы поздравляя с прогулкой, рыли снег ногами. Лиэверле зевал от нетерпения, то вытягивая свою длинную, худую спину, то подбирая ее, как змея, а Спервер сидел неподвижно, положив руку на карабин. Вдруг он закинул его на спину и сказал:
— Ну! Постараемся взять ее живой, эту «Чуму»! Наденем перчатки, если будет нужно. Но это не так легко, как ты думаешь, Фриц.
И, протянув руку к горам, которые простирались амфитеатром вокруг нас, он прибавил:
— Взгляни: вот Альтенбург, Биркенвальд, Шнееберг, Оксенгорн, Рееталь, Беренскопф; если мы подымемся немного, ты увидишь еще пятьдесят вершин, теряющихся вдали, до равнин Палатината. Там есть скалы, обрывы, проходы, потоки и леса, бесконечные леса; здесь ели, дальше буки, еще дальше дубы. Старуха прогуливается среди всего этого; у нее здоровые ноги, хорошее зрение, она чует приближение человека за милю. Попробуй-ка взять ее.
— Если бы это было легко, то в чем же заслуга? Тогда я не выбрал бы именно тебя.
— Мастер ты говорить, Фриц… Если бы еще мы знали начало следа, ну тогда, пожалуй, с смелостью и терпением…
— Что касается следа — не беспокойся; я беру это на себя.