В ночь на 7 июня Курбе был арестован на квартире у Леконта и препровожден сначала в министерство иностранных дел для опознания, а затем в префектуру полиции, где его допрашивали в течение часа и задержали на ночь. Утром он переслал Кастаньяри торопливо нацарапанную записку: «Вчера в одиннадцать вечера меня арестовали, отвезли в министерство иностранных дел, затем, в полночь, — в полицию. Я спал в коридоре, набитом арестованными, а теперь сижу в камере № 24. Думаю, что вскоре меня отправят в Версаль. Если можете навестить меня, буду счастлив поболтать с Вами… Положение мое не из веселых. Вот куда можно угодить, если слушаться сердца»[386]. На новом допросе 8 июня он заявил, что стал членом Коммуны лишь для того, чтобы иметь возможность оберегать национальные художественные ценности, и что он последовательно противился всяческим экстремистским мерам.
Тем временем о его судьбе ползли самые фантастические слухи: не располагая достоверной информацией, журналисты дали волю воображению: «В газетах публикуется множество всяких домыслов о художнике-бандите Курбе… — писал один корреспондент. — Одни сообщают, что он умер от апоплексического удара в Сатори [форт вблизи Версаля], другие утверждают, что он укрылся в Баварии. Мы имеем возможность исправить все эти неточности. Курбе отравился в Сатори. Умирал он медленно и мучительно. Случай свел нас с одним из жандармов, дежуривших в день, когда привезли Курбе. Этот жандарм присутствовал при его смерти и показал нам могильный холмик, под которым он спит последним сном»[387]. По другой версии, Курбе «находился в [Военно] морском министерстве, когда наши войска взяли его в плен. Он пытался спрятаться в шкафу, слишком маленьком для человека его комплекции, так что обнаружили его без труда. Опознанный одним из офицеров, он пытался оказать сопротивление, но выстрел разнес ему голову»[388].
Поскольку все радикальные и даже сколько-нибудь либеральные газеты были закрыты, враги Курбе получили полную свободу действий. В течение нескольких недель появилось бесчисленное множество злобных карикатур на художника, десятки статей и наспех написанных памфлетов с яростными нападками на него. Анри Морель обозвал его «бегемотом, раздувшимся от спеси, разжиревшим от безрассудства и одуревшим от спиртного, чей непомерный вес увлекает с собой… в пучину, целую толпу маленьких безобидных людей, лижущих ему ноги, которые формой своей напоминают копыта, причем скорее ослиные, чем конские»[389]. Самой, непристойной из всех оказалась длинная статья Александра Дюма-сына в «Фигаро»: «Республика должна производить спонтанное поколение… от какого невероятного смешения слизняка и павлина, от каких генетических противоположностей, из каких отвратительных нечистот произошла, например, вещь, называемая Гюставом Курбе? Под каким колпаком, с помощью какого навоза, от какого взбалтывания вина, пива, едкой слизи и гнилостных газов выросла эта громогласная и волосатая тыква, это эстетическое пузо, это воплощение безумного и немощного „я“?»[390]
Из тюрьмы Консьержери, примыкающей к префектуре, Курбе, успокаивая семью, писал 11 июня: «Не могу в ближайшее время вернуться домой, потому что ужасные события, которые недавно произошли, требуют моего присутствия в Париже… Что же до муниципальных властей Орнана, осмелившихся оскорбить мою семью и меня самого, то с ними я сведу счеты позднее. Сейчас я в заключении и жду, когда более спокойные времена, которые скоро наступят, дадут мне возможность оправдаться. Я надеюсь явить Франции пример человека, считающего за честь выполнять свой долг в любых обстоятельствах»[391].
Кастаньяри, редактор «Сьекль», пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться освобождения Курбе или по крайней мере облегчить его положение. Он не получил большой поддержки от Эмиля Дюрье, представителя министерства юстиции, который 14 июня писал ему: «То, о чем Вы просите, сделать очень трудно. Злополучный Курбе — один из самых скомпрометированных членов Коммуны. Я сделаю что могу, но не знаю, преуспею ли хоть сколько-нибудь»[392].
К сожалению, единственными родственниками Курбе, оказавшимися поблизости от него, были именно те, которых он не любил и с которыми ссорился, — Зоэ и муж ее Эжен Реверди. Но сейчас художник был не в таком положении, чтобы отказываться от чьей бы то ни было помощи. Все тяжелые месяцы Зоэ на свой манер благородно выполняла сестринский долг. Хотя ее неуравновешенность, бестактность и откровенная враждебность к политическим убеждениям брата часто доводили его до белого каления, он вынужден был неохотно признать, что она посвятила себя заботам о нем и не жалела сил, чтобы обеспечить ему удобства в тюрьме. Зоэ с мужем жили в Париже, на улице Ассас, 4, но во время ареста Курбе находились в замке Бреак вблизи Абли, километрах в восьмидесяти от Парижа. 13 июня Реверди писал Кастаньяри из Бреака: «Благодарю Вас от имени семьи Гюстава и от себя лично за переговоры, которые Вы уже ведете и собираетесь впредь вести с влиятельными людьми, способными… облегчить наше трудное положение… Конечно, мы с женой сожалеем, что шурин не считался с нами. Доброе сердце и любовь к нему сестры удержали бы его от многого, не дали бы так глубоко втянуться в политику, и мы спасли бы его, вернув искусству, где его неоспоримое превосходство над другими принесло бы ему полное удовлетворение. Несмотря на его неблагодарность по отношению к нам… мы предлагаем ему нашу преданность… Я запасся адвокатом, чтобы охранять его интересы, собрать его картины и имущество, разбросанные сейчас по всему свету, к нашим бедам только что добавилось чрезвычайно печальное известие: бедная мать Гюстава, узнав о его беде и слухах о его смерти, не перенесла такого страшного удара. Она скончалась во Флаже в субботу 3 июня в девять часов вечера»[393].
386
Письмо Курбе к Кастаньяри от 8 июня 1871 г., Париж. — CD, коробка 2; опубликовано: COU, vol. 2, p. 141.