Г. Курбе“.
Множество ложных обвинений, выдвинутых против художника прессой, и критическое положение, в котором он находится, обязывают нас проявить к нему сочувствие и предать гласности истинное положение вещей»[397].
Четвертого июля Курбе перевели в тюрьму Мазас, о чем Зоэ и сообщила Кастаньяри: «Со вчерашнего утра Гюстав в Мазасе, его допрашивали, он болен и просит перевести его в лазарет… Мы не знаем, к кому обратиться; если бы Вы дали нам совет… мы были бы вам весьма обязаны»[398]. Кастаньяри немедленно бросился к Дюрье в министерство юстиции, и тот ответил: «Думаю, для вашего друга лучше, чтобы его судил обычный, а не военный суд… Свидетельские показания будут там рассмотрены тщательнее, возможностей у защиты больше… О переводе в тюремный лазарет нечего и думать, кроме как в случае крайней необходимости; на мой взгляд, такое ходатайство крайне нежелательно. Держаться покорно — вот наиболее подходящая и разумная линия»[399].
Курбе не полагался исключительно на помощь своих друзей и семьи. В июне он сам письменно обращался к Греви и министру просвещения Жюлю Симону. Греви порекомендовал ему адвоката Лашо, для которого Курбе приготовил обширные записки как основу для действий защиты. Предположение о передаче его дела в обычный суд отпало — власти уведомили художника, что в конце июня он предстанет перед третьим военным судом первого военного округа в Версале. Окончательное обвинительное заключение было составлено 25 июля г-ном де Плане, одним из секретарей суда. В целом этот документ излагал дело с похвальной объективностью: в нем признавалось, что Курбе голосовал против создания экстремистского Комитета общественного спасения, занимался главным образом сохранением предметов искусства, добросовестно присматривал за вывозом имущества из особняка Тьера, не был членом Коммуны во время подписания декрета о сносе Вандомской колонны и, наконец, требовал разобрать колонну, сохранив ее бронзу. Тем не менее на нем лежит ответственность за определенные действия. Ввиду этого «вышеназванный Гюстав Курбе должен предстать перед военным трибуналом за: 1. участие в восстании, имевшем целью изменить форму правления, и подстрекательство граждан к вооруженному выступлению друг против друга; 2. за узурпацию общественных функций; 3. за участие в разрушении общественного памятника — Вандомской колонны, помогая или присутствуя вместе с теми, кто подготовлял, проводил или осуществлял его решение»[400].
Зоэ пыталась теперь заручиться помощью Альфреда Брюйаса, к этому времени ставшего полным инвалидом. «Мы виделись с нашим бедным отцом, приехавшим в Париж на свидание с нашим несчастным братом, — писала она 26 июля. — Его [Курбе] допрашивали, и слушание дела начнется в воскресенье [30 июля] или в понедельник [31]… Поэтому прошу Вас, сударь, если среди ваших друзей есть люди, знакомые с военными, которые должны судить Гюстава, внушите через них последним, что в Гюставе нужно видеть художника, стремившегося целиком отдаться искусству… Мы сами стучимся во все двери и встречаем сочувственный прием у всех влиятельных и высокопоставленных лиц. Будем надеяться. Мы виделись с Гюставом. Он сильно изменился. Мы очень удручены»[401]. Почти сразу за этим письмом Зоэ послала еще одно, с просьбой, чтобы Брюйас выступил на суде свидетелем: «Почти все высокопоставленные люди Франции и соседних стран запаслись местами [на суде]. Попасть в зал будет почти невозможно. Право [на вход] имеют одни свидетели. Г-н Ланю поручил нам обратиться ко всем подлинным друзьям моего брата, которые готовы ему помочь… Если Вы сможете приехать в Париж и помочь Гюставу, выступив в понедельник в Версале в качестве свидетеля защиты, Вы окажете нам огромную услугу»[402].
Брюйас был слишком тяжело болен, чтобы ехать, но он написал Лашо: «Я узнал, что Вам поручено защищать моего друга Г. Курбе. Я совершенно чужд политики и связан со знаменитым живописцем лишь общей любовью к искусству, что позволило мне оценить его благородную и честную натуру. Поэтому я отказываюсь верить, что он каким-либо образом замешан в том, что творилось в Париже. Если мое свидетельство… может быть Вам полезным, вы вправе, сударь, распорядиться им как считаете нужным»[403]. Зоэ он послал телеграмму с объяснением, почему не может приехать на суд, а также сочувственное письмо: «Мне нет нужды говорить Вам, что положение Гюстава… в высшей степени удручает меня и что, несмотря на все нападки, мишенью для которых он стал, я не верю и не поверю, что он мог иметь приписываемые ему намерения»[404].