Вскоре после приезда Курбе в Париж отношения его с отцом стали напряженными. По какой-то причине — возможно, из-за того, что юноша, упрямо отказываясь последовать совету Удо поступить в традиционную академию, настаивал на своем праве и способности учиться самому, — Режис Курбе убедил себя, что, пребывая в порочном городе, сын его ведет беспутную жизнь, предается излишествам и не занимается ничем полезным, а лишь транжирит свое время и деньги семьи. Это было настолько далеко от истины, что Курбе, который в действительности вел аскетический образ жизни и очень много работал, горько обижался на непрерывные отцовские попреки. Правда, в большинстве случаев он умудрялся сдерживаться: «Я люблю получать письма от тебя, — пишет он, — даже с обязательной проповедью, которую знаю наизусть еще с тех пор, как научился думать: мне всегда кажется, что я ее уже слышал. Видишь ли, я веду себя не так, как нынешняя молодежь, которая не слушает, что ей говорят. Не понимаю, какую пользу могут мне принести такие наставления, разве что я в твоих глазах просто сумасшедший. Не сомневайся, я сам обо всем этом думаю, и притом серьезно, в сто раз серьезнее, чем ты. К тому же твои попреки не столько подхлестывают, сколько расхолаживают, они все равно что шпоры коню, который и без того выбивается из сил. Ты — полная противоположность моим здешним знакомым: те время от времени пытаются отвлечь меня от работы, боясь, как бы я не подорвал свое здоровье…»[49]. И снова: «Получил твое письмо, где ты, как всегда, осыпаешь меня упреками. Не понимаю, как можно твердить одно и то же, не имея никаких фактов в подтверждение своих слов. Одни поражаются скудости моей жизни, другие вечно сомневаются, так ли это. Не знай я этой твоей застарелой привычки, у меня руки опустились бы»[50]. Еще позднее, в феврале 1844 года, Курбе опять протестует: «Если вы полагаете, что я пытаюсь обманывать вас, меня это глубоко обижает. Я, безусловно, не в силах работать больше, чем сейчас, и тем не менее мой отец ухитряется писать мне письма, которые совершенно убивают меня, да и приходят в самое неподходящее время, когда я особенно занят. Я весьма признателен ему за наставления, но нельзя же вечно повторять одно и то же. Полагаю, что думаю о своем собственном будущем больше, чем кто-либо другой, и я доказываю это делом; живу так экономно, что скоро надо мной начнут смеяться. Моему отцу следовало бы иметь сына-мота, вроде молодых парижан»[51].
Возможно, что в неоднократных попытках переубедить своего упрямого отца Курбе несколько преувеличивал собственные добродетели, но негодование его было вполне законным: он целиком отдавался живописи и, безусловно, не был транжиром. После уплаты за жилье и по счетам за холст и краски у него оставалось очень мало на еду и фактически ни гроша на развлечения. Завтракал он в то время черствым хлебом у себя в мастерской, а часов в пять проглатывал порционный обед в соседнем ресторанчике. Скудный рацион для молодого человека со здоровым аппетитом, но Курбе никогда на этот счет не жаловался. Он возражал лишь против того, что отец не хочет признать и оценить его воздержанность.
Хотя Курбе решительно отвергал всякие академические каноны в обучении живописи, он не доходил в своем бунтарстве до отказа учиться на работах старых мастеров. Он часто посещал Лувр, обычно вместе с Франсуа Бонвеном, с которым познакомился в академии Сюисса и чье преклонение перед многими великими мастерами прошлого помогло его менее искушенному товарищу выработать вкус. В то время Бонвен, как и Курбе, только начинал и, чтобы заработать на жизнь в годы ученичества, устроился на плохо оплачиваемую должность младшего чиновника государственного благотворительного учреждения «Общественная помощь». Хотя оба молодых человека и были, в сущности, близки друг другу по духу, они часто расходились во мнениях. Курбе находил картины Бонвена слишком маленькими, а тот утверждал, что Курбе пишет слишком широко и масштабно. В одном по крайней мере случае пререкания вылились в открытую ссору, своевременно улаженную благодаря тактичному вмешательству их общего друга Франсиса Вея. В 1846 году Курбе написал портрет Бонвена.
Изучая мастеров Возрождения, Курбе остался равнодушен к картинам великих итальянцев, если не считать кое-кого из представителей венецианской школы, особенно Веронезе и Каналетто. К Тициану, Рафаэлю и Леонардо да Винчи он относился пренебрежительно, хотя, возможно, это отчасти объяснялось желанием отвергнуть традиционные критерии вкуса, к которым Курбе относился с демонстративным презрением. Напротив, он отдавал должное испанцам — Веласкесу, Рибере, Сурбарану, равно как голландским и фламандским мастерам — Хальсу, Ван Дейку, ван Остаде и особенно Рембрандту, «который чарует умных, но озадачивает и уничтожает дураков»[52]. Этим пристрастиям и предубеждениям Курбе оставался верен всю жизнь; знаменательно, что он часто путешествовал по Нидерландам и Бельгии, но ни разу не посетил Италию и явно не испытывал желания отправиться туда. В Лувре он копировал полотна Хальса, Рембрандта, Ван Дейка и Веласкеса, пробовал, хотя и не очень удачно, имитировать «манеру» фламандских и венецианских классиков.