Реакция, последовавшая за кровопролитным июньским восстанием 1848 года, поставила в очень опасное положение Макса Бюшона, не делавшего секрета из своих демократических и гуманистических убеждений. Он вернулся к себе в Сален, где его на какое-то время оставили в покое, но вскоре он был выслежен и арестован местной полицией. Как рассказывал Курбе в письме к Кастаньяри, написанном в 1869 году, сразу же после смерти Бюшона, тот провел год в тюрьме, ожидая суда, а затем «с цепью на шее доставлен под конвоем двух конных жандармов из Безансона в Лон-ле-Сонье на суд. Он прошел в таких условиях двадцать лье [около пятидесяти миль] пешком… После 2 декабря [1851 г.] Наполеон III снова взялся за него. Был выдан ордер на его арест, за ним охотились, как за диким зверем. Все это время он скрывался в подвале, где просидел много дней, после чего бежал, переодевшись штукатуром. Спрятался он неподалеку, в доме бедного холостого старика; затем однажды ночью укрылся у меня [во Флаже или Орнане] и провел в нашем доме двое суток. Моя мать заблаговременно велела сделать люки в полу, чтобы нам было где отсидеться. Эта попытка к бегству привела Бюшона прямо в пасть к волку, потому что и на мой арест был выдан ордер… Мы решили удрать: он — в Швейцарию, я — в Париж под чужим именем. Как раз в эти дни умер его отец… Бюшон прожил лет восемь — десять в изгнании в Берне… После смерти отца небольшое состояние Бюшона начало день ото дня сокращаться, и его друзья [вероятно] добились для него разрешения вернуться во Францию, где он до конца дней оставался под надзором полиции»[85].
Достоверность этого несколько сбивчивого рассказа сомнительна. Даже в самые спокойные минуты Курбе не обуздывал в угоду фактической точности присущую ему склонность все преувеличивать и драматизировать, а цитируемое письмо было наспех набросано им в состоянии сильного возбуждения, вызванного смертью любимого друга. Более того, Курбе писал о событиях почти двадцатилетней давности и уже не помнил точно подробностей. Нет, например, никаких оснований полагать, что приказ об аресте Курбе был отдан после coup d’état или что он возвратился в Париж под чужим именем. Тем не менее кое-какие причины для беспокойства у него, видимо, были. В январе 1852 года он пишет Франсису Вею из Орнана, что его корреспонденцию перехватывают и вскрывают, а один из местных полицейских чиновников следит за ним и доносит в префектуру о каждом его шаге; он осведомляется у Вея, не опасно ли ему возвращаться в Париж, «потому что сейчас у меня нет желания угодить в Гвиану; что будет потом — поглядим»[86].
Как бы он ни преувеличивал, вспоминая о прошлом, свою революционную деятельность и опасности, которым подвергался, нельзя отрицать, что в тревожные 1848–1852 годы интерес Курбе к политике и социальным вопросам быстро возрастает. В феврале 1848 года он был политически индифферентен, к республике относился настороженно; в июне он определенно становится сторонником восставших, хотя все еще пассивен; в 1851 году он сам уже отождествляет себя с социалистическим движением, как, впрочем, и некоторые его друзья и почти все его враги. В феврале 1851 года Кено пишет Жюльетте Курбе, что во многих парижских гостиных сплетники утверждают, будто ее брат — «заядлый социалист, глава шайки заговорщиков. Это, по их мнению, явно просматривается в его картинах. Этот человек — дикарь… И каждый день умножает дурацкие выдумки, распространяемые о Вашем брате»[87]. В ноябре того же года сам Курбе открыто заявляет, что он «не только социалист, но также демократ и республиканец — короче, сторонник всеобъемлющей революции; однако прежде всего я — реалист, то есть искренний друг подлинной правды»[88].
Вполне вероятно, что самостоятельно Курбе никогда не вступил бы на арену политической и социальной борьбы. Он был не мыслитель, не философ, не полемист, а художник; творчество его было целиком интуитивно. «Г-н Курбе, — комментировал Теодор Дюре, — создает свои картины почти так же, как яблоня дает яблоки»[89]. Требовалось какое-то внешнее влияние, чтобы этот наивный, неискушенный художник втянулся в интеллектуальную борьбу, в которой неспособен был разобраться, вышел на чужое поле, в конце концов превратившееся в трясину, где он беспомощно барахтался.
Эта эволюция началась, вероятно, под влиянием Бюшона, но главный толчок дан был куда более энергичным другом — Пьером Жозефом Прудоном. Сын бедных родителей, Прудон, родившийся 15 января 1809 года, посещал коллеж в родном городе, но в девятнадцать лет вынужден был прервать учение и стал зарабатывать себе на жизнь в качестве наборщика и корректора в местной типографии. Работа давала ему возможность изучать богословие и классические языки, а присужденная в 1838 году стипендия позволила получить степень бакалавра. Затем он перебрался в Париж, где в 1840 году опубликовал брошюру под заглавием «Qu’est-се que la propriété?»[90], в которой он отвечает на собственный вопрос демонстративной декларацией: «La propriété c’est le vol»[91]. В 1842 году за этим последовал «Avertissement aux propriétaires»[92] — произведение, сочтенное настолько подрывным, что автор был арестован в Безансоне и предстал перед судом присяжных, который все же его оправдал. В июне 1848 года, при республиканском правительстве, он был избран депутатом и принимал активное участие в работе Учредительного собрания, хотя ни одна из предложенных им реформ налогового обложения и банковского дела не была принята.
85
Письмо Курбе к Кастаньяри от 16 декабря 1869 г., Сален. — CD, коробка 2; опубликовано: COU, vol. 2, p. 116–118.
87
Письмо Кено Жюльетте Курбе от 13 февраля 1851 г. — CD, коробка 3; опубликовано: COU, vol. 1, p. 98.