Картина «Послеобеденное время в Орнане» произвела нечто вроде сенсации. Практически ни один критик не обошел ее молчанием, и хотя некоторые возражали против беспрецедентных размеров этой, в сущности, жанровой картины — фигуры были почти в натуральную величину, тогда как по традиции сцены в интерьере писались на маленьких холстах, — большинство нашли в полотне много достоинств и мало недостатков. Члены жюри присудили картине вторую золотую медаль — приз весьма полезный: он ставил награжденного hors concours[110] и обеспечивал его картинам обязательный прием во все будущие Салоны, — обязательный теоретически, потому что на практике этим правилом подчас пренебрегали. Официальное признание последовало незамедлительно. Директор департамента изящных искусств Шарль План от имени французского правительства приобрел за 1500 франков «Послеобеденное время в Орнане» с намерением вывесить картину в Люксембургском музее, но решение было пересмотрено, и ее передали музею в Лилле.
Весной 1849 года Курбе часто предпринимал короткие вылазки в красивые сельские местности неподалеку от Парижа: в лес Марли к западу от Севра, в гостиницу около Оне-су-Буа к северо-востоку от столицы и прочие непритязательные и недорогие дачные места. В разное время он ездил туда с Бонвеном, Шанфлери, Бодлером, Промайе, Мюрже, Шанном. Обычно эти молодые люди — если не все, то большинство из них — брали с собой подруг, которые «менялись так часто, что остались безымянными»[111].
Ранним летом Курбе навестил Франсиса Вея в Лувесьене, поблизости от Марли-ле-Руа. Хотя сперва художника пригласили только на обед, он прогостил в семье Вея почти два месяца, раз в неделю возвращаясь в Париж, чтобы сменить белье и переодеться. Перемена обстановки и воздуха оказалась для него благотворной; он страдал желудочным заболеванием, дававшим о себе знать через известные промежутки времени на протяжении всей жизни. «Он только-только начал оправляться от приступа холеры [европейской холеры, или энтерита], ему нужно было… набрать вес, — писал его хозяин. — Еще более тощий и бледный, чем обычно, он, впоследствии ставший толстяком, производил тогда жалкое впечатление, хотя аппетит уже вернулся к нему. Он был неистощимо разговорчив, но его подчеркнуто приземленным речам… недоставало мысли, зато он расцвечивал их такими неожиданными, такими оригинальными поворотами, что друзья и соседи из любопытства сходились послушать его, хотя мы предупреждали, что при встрече он с присущей ему любезностью может обозвать их кретинами. Курбе спасал положение лишь взрывами добродушного веселья. Он ни разу не поблагодарил нас за гостеприимство, на которое сам напросился, но даже это казалось нам совершенно естественным. Однажды, вернувшись из своей парижской мастерской, куда он отправился за кое-каким инструментом и чистым бельем, Курбе рассказал, что нашел в ней кучу приятелей, устроивших себе ложа из его мебели и постельных принадлежностей, чтобы не платить за ночлег в другом месте. Наши гневные рассуждения по этому поводу он прервал словами: „Для этого я им и оставил свой ключ“[112].
В Лувесьене художник написал несколько маленьких пейзажей, а также портрет г-жи Вей. Однажды днем он отправился в лес Марли на этюды вместе с приехавшим к завтраку Коро. Коро никак не мог выбрать подходящее место и долго расхаживал, прежде чем нашел удовлетворивший его мотив. А Курбе устроился там, где остановился. „Мне безразлично, где стоять, — заявил он. — Меня устраивает любое место, лишь бы натура была перед глазами“[113].
В октябре Курбе отправился в Орнан, куда уже дошла новость, о золотой медали и покупке его картины государством. Его встретили как героя и победителя. От Безансона он прошел оставшуюся часть пути пешком под эскортом целой толпы друзей, явившихся его встречать. Промайе устроил у него под окнами импровизированную серенаду: исполнялась музыка, которую он сочинил на слова Курбе. Художник ответил благодарственной речью и пригласил музыкантов в дом, где вся компания пила, ела и танцевала до пяти утра. „Можете себе представить, со сколькими людьми я перецеловался и сколько комплиментов получил от всего города, — словом, я, кажется, действительно прославил свой Орнан“[114].