В январе Курбе несколько менее самодовольно, чем обычно, писал Альфреду Брюйасу, от которого долго не имел вестей: «Я писал Вам раза два. Я послал Вам книгу [„Основы искусства“] моего бедного друга Прудона, фотографию „Священника“ [„Возвращение с конференции“], но ответа нет. Я вправе был бы предположить, что Вы умерли. К счастью, люди, побывавшие на юге, сообщают мне, что Вы живете в Эльдорадо, которое для себя выстроили. Кое-кто даже уверяет, что Вы влюблены. Это Вас оправдывает… Если бы Вы знали, сколько я написал после свидания с Вами, Вы ужаснулись бы! По-моему, я уже написал тысячу картин, а может, и больше, но, несмотря на это, из-за чьей-то недоброй воли, невежества и смехотворного бюрократизма я все еще пребываю в том же положении, в котором Вы меня видели тогда. Мне страшно хочется вновь встретиться с Вами, найти время и возможность вернуться в Монпелье… Благодаря Вам я так хорошо провел там время… В свое время Вы предложили мне работы Труайона в обмен на мои картины. Если Вы не отказались от этой мысли, пришлите мне одного Труайона, а я отправлю Вам какой-нибудь пейзаж моего края… Просил бы Вас также прислать мне денег для вдовы Прудона. Простите за неделикатность, но к кому же еще обратиться с такой просьбой, как не к людям с Вашим сердцем? При жизни он [Прудон] называл меня „опорой его семьи“, и я обязан печься о ней, с кем бы мне ни пришлось иметь дело»[305].
Брюйас пометил на полях этого письма: «Не получал ни письма, ни книжки от этого доброго друга»[306]. Но ответил сразу же и пожертвовал пятьсот франков. В конце января Курбе опять пишет: «Сердечно благодарю за деньги, которые Вы послали мне для семьи Прудона… В ближайшие дни отправлю Вам великолепный пейзаж, изображающий уединенное место в глубине долины моего родного края. [„Уединение. Берега Лу“, вероятно, начатый во Франш-Конте в 1864 или 1865 году и законченный в Париже.] Это самый лучший из всех, который у меня есть и который я сделал, вероятно, в своей жизни… Таким образом, у Вас будет все самое лучшее, что я написал… Я его заканчиваю… Сейчас я очень занят в связи с предстоящей выставкой. У меня осталось всего полтора месяца, я выставлю пейзаж вроде Вашего, но там будут еще косули и обнаженная женщина»[307].
Картинами этими были «Косули у ручья» и «Женщина с попугаем». «Косули» находятся сейчас в Лувре, это самая красивая из пейзажно-анималистических композиций Курбе. Слева рогатый самец щиплет нежную весеннюю зелень возле огромного дерева; косуля улеглась рядом с ним на берегу журчащего горного потока, ручья Пюи-Нуар, а другой самец стоит в мелкой воде под зеленым сводом листвы. Краски светлее и чище, чем в большинстве пейзажей Курбе; задний план, написанный во Франш-Конте, почти безупречен, но животные, добавленные в Париже несколько месяцев спустя, слишком отчетливо выступают и выдают, что моделями для них служили не живые обитатели леса, а туши, взятые напрокат у мясника. Картина была написана на холсте, ранее использованном Курбе для поврежденной и незаконченной «Иппокрены». «Женщина с попугаем» изображает сладострастную обнаженную женщину с распущенными рыжеватыми волосами, лежащую на той же широкой постели, что впервые была изображена в «Пробуждении». Она лениво играет с попугаем, усевшимся на ее левой руке.
Мнения критиков разошлись, но в этом году большинство их было на стороне Курбе. Даже Максим Дю Кан слегка смягчился: «Если бы умения владеть кистью было достаточно, чтобы называться художником, Курбе был бы великим мастером, и все же он только живописец, правда, очень искусный, но ничего больше… Его „Косули у ручья Пюи-Нуар“ — замечательное полотно, в котором недостает лишь более глубокого понимания пространственной перспективы, чтобы стать выдающейся картиной»[308]. Кастаньяри написал длинный обзор, расхвалив «Косуль» безоговорочно, а «Женщину с попугаем» — лишь с несколькими мелкими замечаниями, касающимися рисунка; однако предпочтение он отдавал все-таки второму полотну в силу странного доктринерства: он «никогда не мог допустить, чтобы пейзаж, пусть даже безупречный, мог цениться больше человеческой фигуры, пусть даже имеющей недостатки»[309]. Говорят, что, когда на панегирик Кастаньяри обратили внимание Курбе, художник покровительственно заметил: «Это пойдет ему на пользу»[310]. Торе ликовал: «Кто бы мог подумать, что самый большой успех в Салоне 1866 года… стяжает Курбе!.. Не мне объяснять этот неожиданный поворот общественного мнения. Курбе, разумеется, остался прежним. Он всегда отличался глубоким и поэтическим чувством природы, точностью ее передачи, щедростью палитры, силой мазка, который как бы похищает у предметов их цвет и форму, чтобы перенести непосредственно на полотно»[311].
308