На официальную выставку он послал всего три второстепенных полотна: охотничью сцену «Собаки, преследующие оленя»; «Пророчицу» и старый автопортрет «Курбе с полосатым воротником», одолженный Брюйасом из своей коллекции. 2 марта он написал Шоде, который вел его дело против Лепель-Куэнте, и хотел, чтобы художник приехал в Париж: «Пусть процесс идет своим чередом — я сейчас прикован к Орнану более важными делами… Я пишу картину пяти с лишним метров в длину [„Аллали“] большого художественного значения. Это сложная сцена, я хотел закончить ее к выставке на Елисейских полях, но не управлюсь раньше 10 марта. Я воспользовался снегом высотой около метра, выпавшим в нашей округе, чтобы написать эту давно уже задуманную картину. В данных обстоятельствах мне следовало бы обратиться к графу Ниверкерку на предмет продления срока, но я этого не сделал из-за нашей прошлогодней ссоры… Но… я покажу ее на выставке, которую устраиваю сам или у бельгийцев, если они попросят… Я падаю с ног от усталости, не в состоянии больше думать и ежедневно работаю при сильной лампе до половины второго ночи… Сейчас приехать в Париж не могу, тем более что очень больна моя мать»[318].
Позднее, весной, Курбе провел несколько недель в Мезьере, откуда 21 апреля писал Кастаньяри: «Сейчас я гощу у доктора Ординера и заканчиваю картину. Она изображает поле и волов [„Полуденный отдых“] и будет не хуже косуль [„…у ручья Фонтен-Плезир“]; после нашего последнего свидания я написал в Орнане и Мезьере смерть оленя [„Аллали“]… Сверх того, шесть зимних сцен, четыре из которых — этюды, и „Охотников“ [вероятно, начатую три года назад], а также бедную женщину, которая ведет за собой козу и просит милостыню [„Деревенская нищета“]. Никогда в жизни не работал так много. Я возлагаю большие надежды на эти вещи — из них одних уже можно сделать выставку. Если я соберу все свои зимние и снежные полотна, это будет уже штук двадцать, а с маринами — все тридцать. Затем цветы, портреты, пейзажи, животные, жанровые картины, охотничьи сцены, полотна с социальной тематикой, „Похороны в Орнане“ и наброски — и вот уже без труда наберется триста произведений, как принадлежащих мне, так и тех, что я легко могу одолжить… Будьте уверены, дорогой друг, я поступил правильно, [почти] ничего не послав на государственные выставки. Я отправил лишь три картины на Марсово поле, и, несмотря на небольшие размеры, все они повешены так плохо, что ничего не разглядишь… Я потребовал также в соответствии с правилами выставить мой знаменитый пейзаж [„Пюи-Нуар“]… принадлежащий теперь императрице и взятый из ее коллекции в Сен-Клу… По словам Изабе, мою галерею закончат к пятому будущего месяца [мая], так что ее не открыть раньше пятнадцатого; зато она, конечно, будет открыта целый год… Из Орнана я выберусь 1 мая, так как раньше не могу поместить картины в здание, возводимое Изабе. Выставку мы устроим полную, платную или бесплатную, — смотря по обстоятельствам. Если Наполеон настаивает на торжественном открытии, ему придется произнести речь о Люксембурге: такие торжественные открытия без речей раздражают обитателей Мезьера и Орнана»[319]. Император не открыл выставку Курбе — ни с речью, ни без нее; маловероятно, что он вообще имел такое намерение.
В конце апреля Курбе попросил Брюйаса одолжить ему четыре-пять полотен: «Если Вы надумаете оказать мне эту услугу, знайте, что я надоедаю Вам в последний раз. Тому много причин: во-первых, это окончательная выставка моих работ: во-вторых, я старею, очень старею. Мы все стареем, несмотря на нашу интеллектуальную сопротивляемость… Если я не добьюсь успеха, для меня все опять пойдет прахом. В моем возрасте такие вещи не шутка… Сколько нужно труда, чтобы сделать что-нибудь стоящее! До сих пор я не просил Вас прислать картины, так как не был уверен, состоится ли эта выставка, которой всюду чинили препятствия. Парижский муниципалитет полтора месяца морочил мне голову с участком. В конце концов мы сообразили, хотя и слишком поздно, что от меня хотели взятки в сто тысяч франков… Надеюсь увидеть Вас на выставке. Голова у меня идет кругом от работы и неприятностей»[320].