На следующий день он писал Кастаньяри из Орнана: «Вот уж это [выдвижение его кандидатуры] самое досадное, что могло произойти, но я должен подчиниться… Я ответил, что для художников настало время обрести независимость… Я направил их [членов комитета] к Вам (не знаю, придут они или нет) — напишите с ними петицию в Палату [депутатов] и в ней, воззвав к логике, предложите новому правительству, чтобы их [Ассоциацию живописцев] отныне подчинили не императорскому дому, а непосредственно одному из министерств… Если это предложение пройдет, Палата передаст им Дворец промышленности [где обычно происходили Салоны]; устроители будут вознаграждаться за счет входной платы; за счет нее же будут покупаться картины уполномоченным на то комитетом и картины, приобретаемые для лотерей. Этот комитет будет также присуждать награды, все остальные отменяются. Все это не помешает драгоценному императорскому дому приобретать картины за свои собственные деньги, а не за наши деньги от входной платы, как сейчас… Кроме того, годовые поступления от входной платы должны расходоваться разом, а не отчисляться в амортизационный фонд. Бюрократия [официальные лица] должна функционировать только пока длится выставка, в противном случае бюрократия в конце концов превратится в маленькое правительство. Весь персонал, связанный с прошлыми и нынешними выставками, также… должен быть сменен, потому что все эти подонки насквозь продажны и к тому же мошенники… Впрочем, ничего подобного не произойдет: художники слишком мало любят независимость, а чиновники слишком сильно любят управлять… Дорогой друг, после смерти Бюшона я два месяца не мог работать и находился в состоянии непреодолимой апатии; несколько раз устраивал себе промывания, но чувствую, что печень моя все еще не в порядке. Думаю, что причина тут в застарелой усталости… Буду в Париже через неделю — надо отослать картины на выставку»[346]. Тем не менее работать в жюри Курбе не пришлось: на окончательных выборах он получил большое, но все же не совсем достаточное количество голосов и не стал одним из восемнадцати судей.
Хотя ему и не суждено было увидеть осуществление своих чаяний, независимые выставки функционируют уже много лет; официальный Салон неуклонно терял престиж и ныне является лишь одной, причем отнюдь не самой важной из ежегодных выставок в Париже.
В Салон 1870 года Курбе послал всего две марины — «Грозовое море» и один вариант «Утесов в Этрета». «Думаю, — писал Кастаньяри, — что в этом году свое поражение признают даже последние завистники и хвала великому художнику будет единодушной»[347]. Он оказался прав: почти все обзоры звучали хвалебно. Тем временем в мастерскую Курбе валом валили покупатели. Только за апрель он продал штук сорок полотен на общую сумму в пятьдесят две тысячи франков и получил дополнительные заказы от десятка коллекционеров. «Женщина с попугаем» и пять марин были куплены дижонским меценатом г-ном Борде, чей портрет Курбе написал в этом году. Начались переговоры о женитьбе Курбе на сестре Борде г-же Вильбишо, но вскоре этот вопрос отпал. Убеждение художника в несовместимости искусства с браком было слишком сильным, и он, по-видимому, в последний раз задумался о возможности супружества. Но он остался в дружеских отношениях с этой семьей, и чуть позже, в том же году, Борде даже уговорил его участвовать в выставке картин, устроенной в Дижоне в пользу женщин Ле-Крёзо, где забастовка на военных заводах поставила в бедственное положение семьи тех, кто остался без работы.
Весной в Париже Курбе написал портрет Кастаньяри. Тогда же он приобрел всего за три с половиной тысячи франков коллекцию произведений так называемых старых мастеров. Купил он ее у г-жи де Планоль, которой собрание досталось по наследству от ее дяди г-на де Наглис — дипломата времен Карла X. Коллекция состояла примерно из пятисот картин, гипсовых бюстов, предметов искусства, включая картины, «атрибуированные» как Рубенс, Гольбейн, Тициан, Веронезе, Веласкес, и работы других первоклассных художников. Любое из этих полотен, будь оно подлинным, стоило бы куда больше всей коллекции. На самом деле все эти вещи были ничего не стоящими копиями. Трудно предположить, что Курбе, немало, в общем, знавший о живописи, был настолько наивен, чтобы поверить в их подлинность; но если он понимал или даже подозревал, что его приобретения далеко не шедевры, то не хотел признаваться в этом. «Я заключил замечательную сделку, — сообщал он семье в мае. — Нанял квартиру [на улице Вье-Коломбье, 24] за сто тридцать франков [в год], чтобы оставить [этот музей] там, где он находится. Эти вещи стоят, может быть, триста тысяч франков. Я не смею ни думать о них, ни глядеть на них. Расплатился я сразу же, чтобы не передумали… Среди них, между прочим, есть десяток Рубенсов, которые стоят безумных денег»[348].