Там и остановился горец Луптовский. Длинные ночи стояли еще тогда, за ночь вдоволь мог он разгуляться.
Оглянулся он в этой пуще и говорит:
— Эх, лес, лес! Или я, или ты!..
И как ему это в голову пришло?! С ума сошел он, что ли?
Хвать одну ветку, потянул, — трах, сломал!
Хвать другую, третью, молодые сосны ломает, гнет, вырывает с корнями. Старые сосны зубами грызет, кору с деревьев срывает, так что кровь с пеной у него изо рта брызжет. Гул, треск, хруст идет в лесу! Охотники из Закопаного, которые ночевали невдалеке, думали, что медведь где нибудь под Жабьим озером в капкан попался (там бялчане часто капканы расставляли), и притащил его с собой к Ровенкам.
А медведь страшно лес ломает, когда в капкан попадется.
Но они побоялись идти туда; ночь была.
К утру шум утих.
— Устал, бедняга! — говорят охотники, — надо взглянуть на него; не освободить ли его, коли ему так уж неловко в железном обруче…
Идут они, и вдруг остановились, словно им кто нибудь пылью глаза засыпал, даже ружья дрогнули у них в руках, а у Тиралы, говорят, ружье и совсем из рук вывалилось.
Сорванные ветви, вырванные с корнем деревца, поваленный сухостой, кучи щепы, коры — целая полянка в лесу образовалась, открытая и светлая; а под сосной человек лежит в изорванной горской рубашке, с изодранным поясом, весь в крови, со слипшимися от крови волосами, исцарапанный, покрытый ранами, словно по нем боронили. Думали они, думали, что делать, подойти или убежать, — так им стало страшно.
— Не иначе, как чорт взбесился! — говорит Цапек.
— Или боролся с каким-нибудь духом, и тот его одолел, — говорит Сулся.
— Эй! — говорит Тирала из Костелиск, (он охотник был в такие вещи верить), — я знаю! Уж не тот ли это грешник, что грехи свои, как живое мясо, в руках носит и зубами рвет?
— Или черти подрались — говорит Цапек.
— Или, кто знает, уж не чорт ли человека задушил и сюда швырнул, — говорит Сулоя.
— И! — говорит Тирала. — Чего ж бы ему было до утра с ним в лесу возиться?! Что же ты думаешь, это так, как в корчме бывает, когда двое мужиков начнут таскать друг друга за чубы? Злому духу довольно коснуться человека! Только пальцем ткнет он тебя, а ты уже там!..
Но старик Андрей Сечка, мудрый мужик, ничего не говорит, только смотрит и ворчит:
— Чего сказки рассказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда-то знаю. Подождите-ка! Солнце ярко засветило, присмотрюсь я.
Подошел, смотрит, кричит:
— Э! Да ведь это Дикий Горец из Югрова! Видел я его не раз и не два! Не иначе, как он рехнулся! Никто тут такой кутерьмы, кроме него, поднять не мог! Поранил ветвями грудь, шею, лицо, руки — страсть! Как решето стал! Что это с ним случилось! Люди милые!..
— Ну, и мужик же был! — говорит Тирала.
Все уже набрались храбрости и подошли к нему вслед за Сечкой.
— Дикий Горец? Луптовский? Я его знал! — говорит Сулся. — Ты ему, бывало, только в руки попадись, сразу в воздухе станешь зубами пятки ловить! Видел я его на ярмарке в Левоче, когда он коня на спину взвалил, как ягненка.
— Эх! Встречал и я его несколько раз, — говорит Сечка. — Раз он мельничное колесо рукой остановил. Мы как раз из города ехали. Мельник бежит — что за дьявол?! — и перекрестился даже, а тот держит и смеется, шельма. Что дашь, — говорит, — за то, чтоб я пустил колесо. Дал ему мельник два талера, нельзя было иначе. Да и мельник не бедный человек, Каминский из Шафляр.
— Отец! Сечка!.. Слышите? — отозвался Сулея. — Мне сдается, что он еще жив! Дрожит!
Нагнулся Сечка, а он, Дикий Горец, глаза открыл и шепчет:
— Эх! Что меня одолело? Девка и лес одолели…
И умер.
ФРАНЕК СЕЛИГА И ГОСПОДЬ БОГ
Был мужик, Франек Селига; он в Магуже в рудниках работал; руду доставал. Красив он был так, что, когда он шел по деревне, бабы дрожмя-дрожали. И гордился же он своей красотой, страсть! — хвастался… И тем он еще кичился, что родом был шляхтич, — так о Селигах и Зыхах Витовских говорят.
— Я из шляхты, — говорил он.