Обугленные, занесенные снегом, полуразрушенные здания Измаила не отапливались и были плохо приспособлены для жилья. Но гусары так измотались на марше по зимним дорогам, что Кондрат, как ему ни хотелось поскорее вернуться в Галац, вынужден был остановиться здесь на отдых.
На третьи сутки утром, когда он только построил сотню, чтобы двинуться в путь, перед ним появился Зюзин.
Кондрат спрыгнул с коня, и друзья крепко обнялись. Оказалось, что батальон херсонцев, в котором служил Зюзин, зимует недалеко отсюда, в селе Броска, и Василий приехал в Измаил по какому-то делу. Друзьям не удалось вдоволь наговориться — Хурделицу окликнул ординарец коменданта. Приглашение удивило Кондрата своей категоричностью. Оно напоминало скорее приказ.
— Видно, случилось невесть что, — сказал он Зюзину и, простившись с ним, поспешил в комендантскую.
Там он увидел князя Бельмяшева, сидящего за столом, и двух часовых у дверей. Кондрат хотел было спросить, где комендант, но Бельмяшев, не дав ему раскрыть рта, сразу объявил (в голосе его слышались торжествующие нотки):
— Вы арестованы. Немедленно сдать оружие.
По знаку князя, звякнув ружьями, часовые стали плечом к плечу с Хурделицей.
Кондрат все понял. Он снял саблю и отдал ее князю. Сколько раз безотказно выручала она его в боях. Бельмяшев как-то поспешно схватил клинок холеными белыми пальцами, стал поглаживать золотой тельмяк. «Не тебе держать ее», — чуть не вырвалось у Кондрата, но он сдержался и тихо спросил:
— А пошто на меня такая напасть, ваша светлость?
Бельмяшев прищурил недобрые глаза:
— Ты еще спрашиваешь, клятвопреступник, за что?! — В его бабьем голосе послышались визгливые нотки. — Да за то, что вместо имать бунтовщиков, злодеев предерзостных, ты, изменив присяге, данной державоправительнице нашей, вопреки званию и чину своему, оных крамольников на волю пустил. Да еще верного человека, которого тебе в помощь дали, избиению подверг. Что молчишь? Отпустил злодеев? Ответствуй!
— Что ж, отпустил. И сейчас, в другой раз, отпустил бы… — не повышая голоса, ответил Кондрат. Но в его тоне звучал такой вызов, что Бельмяшев, ожидавший от арестованного офицера отрицания своей вины, был поражен.
— Да, ваша светлость! Я не неволил их, ибо они браты мои по чести казачьей, по кошу вольному…
— Замолчи! Тебя в звание благородное возвели, а ты был и есть отродье хамово, — заскрежетал зубами князь. — Тебя, одного из тысячи холопов, светлейший осчастливил, а ты… Ты так отблагодарил! Лукавый, подлый раб! Таким ноздри рвать да в Сибирь! — Он выхватил из ножен саблю Кондрата и замахнулся на него клинком. — Таких, как ты, четвертовать надобно…
— Осторожно, ваша светлость! Сабля у меня вострая. Неровен час — и порезаться можете! — поднял Кондрат голову и двинулся на Бельмяшева.
Тот невольно отступил назад. «Видать, силен этот хам-крамольник. Пока его саблей срубишь, он голыми руками тебе шею свернет». И, бледнея от страха и злобы, князь, все еще продолжая пятиться, закричал часовым:
— Увести злодея!
В бастионе
Стражники замкнули арестованного в полуподвальном каземате двухъярусного измаильского бастиона, который не так давно Хурделица отбивал во время штурма у турок. В каземате было тесно, темно, а главное, очень холодно — словно в ледяной могиле. Но Кондрат был так потрясен неожиданным поворотом своей судьбы, что ни на что не обратил внимания. Он страдал от другого — от мысли о том, что ему теперь едва ли придется вернуться в свой родной дом в Хаджибей, к Маринке. Вряд ли помилует его тайная экспедиция или кригсрехт, где заседают такие судьи, как князь Бельмяшев. Видимо, не миновать ему — в лучшем случае — разжалования, шпицрутенов и вечной солдатчины. А в худшем, пожалуй, и сибирской каторги. Мрачные думы так овладели Кондратом, что он даже не услышал, как открылась дверь каземата. Очнулся от прикосновения чьей-то теплой ладони к щеке.
— Ваше благородие, что с вами? Ваше благородие! — раздался знакомый голос.
Кондрат вскочил на ноги и больно ударился головой о низкий свод каземата. При ярком свете фонаря он увидел словно вырезанные из дерева крупные черты лица ефрейтора Ивана Громова. Еле передвигая затекшие ноги, Кондрат вылез из своего каменного гроба и с наслаждением распрямил тело. Только уловив запах копченой свинины, он ощутил голод и вмиг расправился с ломтем сала и краюхой ржаного хлеба, которые молча протянул ему Громов.
Покончив с едой, Хурделица поблагодарил ефрейтора.
— Спасибо, братец, теперь мне в этом гробу легче будет. — И, показав на раскрытый каземат, спросил: — А мне не пора снова сюда заходить на отсидку?