— Ох, и зажурились, сердечные! Чуют, видно, что погибель от поганых басурман принять придется, — вздыхала дородная чернобровая красавица.
Ее слова подхватила худая востроносая женщина, одетая, словно монашенка, в черное платье.
— Истинно говоришь, милая… Истинно. Чуют они, сердечные, погибель свою от француза… С нами крестная сила…
— Цыц, бабы! Перестаньте каркать! Что вы им погибель нарекаете? Да вы на них только поглядите… Они казаки добрые! От них ворогу тикать придется, — прикрикнул на женщин костлявый высокий старик. — От таких казаков басурманам голов не сносить.
— А ты, старый, на жинок не кричи, ровно свекор какой… Не пугай баб… Они, может, и правду говорят, — заступился за женщин стоящий неподалеку в выцветшем длинном кафтанчике молодой парень. За спиной у него на веревочках была прилажена котомка, а в руке — сучковатая палка. Он с негодованием уставился вострыми глазами на старика. — Иль неведомо тебе, старый, что сила у супостата огромная… Не только Бонапартий французов своих на нас навел, но и немцев разных…
— А ты отколь знаешь это? — с подозрением посмотрел на парня старик.
— Откуда?… Ведомо откуда!.. Я, старик, с Волыни. Из села Уманцы Владимирского повиту. Да нет ныне моего села… Изничтожили его проклятые!.. Вот и иду я странником… куда глаза глядят и негде мне головушки приклонить, — сказал странник дрогнувшим голосом. Из его глаз брызнули слезы и покатились по загоревшему пыльному лицу на рыжеватую тощую бороденку.
Ополченцы
Странника сразу окружили любопытные. Посыпались вопросы:
— Расскажи, а что он, Бонапартий, и впрямь зверюга?…
— Значит, лютует француз?…
— И село спалил, и людей изничтожил?…
Странник не растерялся. Он деловито утер рукавом слезы и яростно заголосил:
— Село наше супостаты в дым пустили… А кто в этом виновен?!. И Бонапартий проклятый, и барин наш лютый Дзинковецкий. Ой, лютый пан! Злее ката нас, крипаков, мучал — травил собаками, голодом морил. Сил не стало наших… Вот мы и подпустили под панские хоромы червоного пивня… Бежал пан, да к самому Бонапартию, и поутру явился в село наше с немецкими драгунами. Окружили драгуны село, запалили хаты наши с четырех сторон и всех, кто из горящих хат выбегал, стали саблями рубить, стрелять да конями топтать. Всех подряд!.. И малого, и старого, и жинок с детьми грудными — без разбору!.. Только нескольким судьба выпала из кольца того погибельного вырваться и бежать…
Мужики молча слушали странника и многозначительно переглядывались. Бабы охали, вздыхали, шептали молитвы, а стоящий неподалеку усатый гигант-ополченец, видимо, не из простых казаков, из унтеров, приблизился к страннику.
— А как насчет слуха, что, мол, царь, коли француза побьем, крестьянам волю да землю накажет?… Не ведаешь, добрый человек? — спросил он пришельца.
Не, слыхал я и про это, — ответил странник. — По всем землям, где проходил я, средь христианства слух такой тайный имеется. Даже царское повеление вышло, да таят его паны от народа.
Последние слова странника, словно камень, упавший в стоячий пруд, всколыхнул мужиков.
— Панам такая воля царская, известно, — поперек горла!
— Еще б не поперек!.. И землицы лишатся, и нас — рабов божьих.
— Они-то и супостатов бить препятствуют. Мы бы на Бонапартия всем миром пошли…
— Насилу барин наш молодой дозволение ополчить нас испросил. Да и то лишь сотню разрешили.
— Барин наш — молодец! Редкий… Он с мужиками ласковый… Сам вызвался нас вести.
— Виктор Петрович и в самом деле ничего… Да вот его матушка, генеральша Сдаржинчиха. Она — становой хребет всему… И нас, и сына в кулаке держит.
— Да, Сдаржинчиха, что волчица… У нее землицу да волюшку из зубов ни за что не вырвешь.
— Когда Бонапартия побьем, ей от царского указа деться некуда будет… Сынок ее ведь сам ополчение ведет.
— Чего-то его все нет… Видать, не пускает старая…
— И не пустит!
— Долго ждем что-то…
Взоры всех невольно обратились в сторону барского дома. И вдруг послышались голоса: «Идут… Идут!..»
Черноусый гигант-ополченец сразу отпрянул от мужиков и бросился к своим воинам. Он выкрикнул команду. Ополченцы сели на коней. Вдруг застекленная дверь веранды, сверкнув пучком зайчиков, дрогнула и распахнулась. На крыльцо вышла пожилая женщина в черном платье, очень похожая на большую ворону. Она что-то говорила бережно поддерживавшему ее под руку высокому, не по годам дородному лет двадцати пяти офицеру, очевидно, сыну. Он был одет в такой же, как его ополченцы, серый, лишь не грубого, а тонкого английского сукна полукафтан с епанчей и в казацкие с лампасами шаровары, заправленные в щегольские лакированные сапоги с раструбами. Но одежда, только что пошитая и отлично пригнанная, то ли вследствие дородности ее владельца, а скорее от отсутствия у него военной выправки, сидела на нем несколько мешковато. «Новоиспеченность» всего облика молодого воина подчеркивало и выражение его полнощекого румяного лица: нервно вздрагивающие уголки по-мальчишески пухлых губ, выпуклые с нежно-голубоватым отливом глаза, влажные от слез. Пожилая женщина в черном холодновато и, казалось, совсем неодобрительно поглядывала на офицера.