Дверь громко захлопнулась, и я невольно отшатнулась от подошедшей вплотную служанки.
- Я помогу вам раздеться, миледи.
- Не нужно, - уклонилась я. – Справлюсь сама.
Тупое удивление на её лице сменилось презрением. Леди не должны одеваться и раздеваться сами, но за последние годы я отвыкла от слуг и чужих прикосновений.
- Как пожелаете, м’леди. Леди Катарина сказала, что вы будете ужинать здесь. – Она указала на поднос с холодным мясом, фруктами и лепешками, сразу приковавшими моё внимание. Отдельно – сезонное вино. – А вот тут, - выдвинула она верхний ящик комода, - полотенце.
Я молча кивнула, мечтая, чтобы она поскорее убралась. Наконец, она так и сделала.
При служанке я сдерживалась, но стоило двери закрыться, кинулась к снеди и принялась судорожно заталкивать в себя лепешки. Глотала, почти не прожевывая и уже хватая следующую. Потянувшись за очередной, случайно опрокинула поднос со всем содержимым на пол. Тут же бросилась на колени, шаря дрожащими пальцами, подбирая безвкусные не первой свежести кругляши и ела, ела, ела, лишь бы заглушить эту сосущую резь в животе, от которой мутит уже третий день. Потом торопливо давилась мясом и фруктами, набивая полный рот, размазывая сок по щекам, чувствуя, что уже хватит, давно хватит, но была не в силах остановиться – пока желудок не скрутило от боли. Выплюнув остатки сливы, еле успела подтащить таз для умывания, куда меня и вывернуло.
Когда стих последний спазм, попыталась встать, но комната поехала перед глазами, завалив обратно, и я скрючилась, обхватив живот. Отдача от превращения, нервное истощение – мне лишь казалось, что я спокойна, тогда как все это время была натянутой тетивой, – и голод вконец измотали. Прикрыв глаза, я постаралась дышать глубже. Дурнота постепенно отступала, сменяясь слабостью и ознобом. Исподнее противно липло к телу, но сил не доставало даже пальцем шевельнуть, не то что подняться с продуваемого пола.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в коридоре послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь, и в комнату заглянул Людо. Замер, застав кровать пустой, но тут же увидел меня на полу. Стремительно пересек комнатушку, подхватил на руки и отнес на постель.
- Совсем худо? – спросил он, убирая с моего лба прилипшие пряди.
- Терпимо, - прошептала я, стыдясь своей слабости.
Я привыкла: меня часто тошнит – от голода, страха, отдачи.
Он оглядел меня, потрогал шею.
- Ты вся мокрая. Сейчас, погоди.
Не обращая внимания на вялые протесты, расшнуровал рукава моей котты и стянул ее с меня, оставив в одной только камизе. Смешал вино с водой для умывания, смочил полотенце и, усевшись в изголовье, подтянул меня к себе за подмышки. Устроив затылком на груди, принялся протирать лицо, шею, руки.
Влажная прохлада приятно успокаивала, и вскоре мне полегчало. Дыхание выровнялось, озноб отпустил, лишь слабость и боль в животе никуда не делись, хотя последняя из режущей превратилась в тупую, ноющую.
Закончив, Людо отбросил тряпку, заставил меня прополоскать рот остатками вина и принялся ворошить и перебирать пряди, массируя кожу головы, и тепло мало-помалу стало возвращаться в тело, растворяя отголоски мути. Спустя недолгое время сил уже достало на то, чтобы шевельнуться и произнести:
- Обязательно было выделываться? Там, в зале.
- А должен был подставить им шею? – разозлился он в ответ.
Прокушенная от страха за него щека снова засаднила, а пальцы судорожно вцепились в его котту. Людо успокаивающе приобнял меня, клюнул в висок, сказав уже мягче:
- Ну, чего трясешься? Ты же их видела: чисто мухи в патоке. А я каждый день тренируюсь.
- Не безоружным против меча, - возразила я, приподнимаясь, чтобы взглянуть на него. – С ним ты давно не упражнялся.
Но брат уже не слушал, отрешенно рассматривая свою руку.
- Знаешь, когда я его держал… - пальцы сомкнулись вокруг невидимой рукояти, заново переживая те мгновения, и его лицо просветлело.
- Знаю, Людо, - тихо ответила я, и он, придя в себя, сердито опустил кулак. Тогда огрызнулась уже обычным тоном, укладываясь обратно. – И я не трясусь. Никогда. И не собираюсь начинать сейчас.
- Я что ль собираюсь помереть в шаге от цели?
Цель… одно это слово пустило по хребту липкий трепет. Но то был страх уже не за него и даже не за себя, а совсем иного рода – страх подвести, не справиться, не оправдать. И он выворачивал нутро, как не способен ни один голод. Людо, как всегда, прочел мысли.