Когда Адельберг угнездился в кошёвке: укрыл ноги, засунул в рукава шинели руки и начал согреваться, – он вдруг услышал, что, несмотря на громадное стечение народу, на тракте было тихо. Тихо было в тайге, тихо скользили по наезженному снегу сани, тихо храпели лошади, и даже сбруя звенела тихо, если передние сани вдруг останавливались или начинали съезжать на задние. От этой тишины появилось ощущение спокойствия и равновесия, но его опытный ум понимал, что всё это хрупкое и может сломаться от одного какого-нибудь непредвиденного случая.
– А что чехи? – спросил Александр Петрович.
– А хто их знает! Но видать, у них с красными согласие имеется, шоб особо не баловали ни те ни энти! Без того мы бы с тобой и трех вёрст не пробежали, да ещё в твоей шинелишке, да и не с руки им!
– Что ж так?
– А то! Мы, да все остальные, своими ногами плетёмся, голодные и холодные. Бона! – И Мишка указал кнутовищем на обоз впереди и сзади. – В тайге партизаны как у себе дома! А они, чехи, по две перьсоны на один вагон, а больше не поместится! Кажный вагон барахлом да пианинами забит под самую завязку, однех глаз нету! Ворохнися тут! Особливо против красных!
Да и против белых! Далеко ли они доедут? А? Я спрашиваю! Потому они, то есть чехи, как в заднице… промежду энтими!.. – Он сверху вниз округло развёл руками и незаслуженно огладил маштака кнутом. – Эх! Када тока и подотрёмси?
– Нейтральная зона, несколько верст! – тихо подтвердил Адельберг. – Союзники!
– Натуральная, как есть! – Мишка обернулся, и Адельберг увидел, что его глаза блестят злостью. – Союзники! Каки ж они союзники, мать их? Они – пленные наши! То бишь ваши. Сказал тоже, союзники! Таперя у вас союзники – японцы, косоглазые! Можа, и ты их на станции видал! Вот! Они хотя бы туто-ка – за ближним морем, а остальные, разные там хранцузы с агличанами, так они за дальним морем. Тута им чё надо? Отсель, что ли, немца воевать? Дак и немца уж нет! Замирился Ленин с немцем. А мы всё воюем! – Мишка коротко сплюнул. – Ты вона чё, поройся-ка, – он ткнул кнутовищем в правый борт саней, – достань снизу шапку. Она с ушами, да натяни поглубже, а то свои-т познобишь.
Адельберг нашёл под мешками большой барсучий малахай, натянул его на самый лоб и подумал, что Мишка оказался дважды прав: прав в том, что чехи, как хозяева положения, заняли всю железную дорогу, и в том, что на таком морозе и правда несложно уши «познобить».
Через несколько минут он почувствовал, что всё его тело смертельно хочет спать. Обочины тракта ни медленно, ни быстро проплывали мимо; среди кустарников то тут, то там виднелись припорошенные снегом большие бугры, это были трупы брошенных лошадей. Вверх торчали распряжённые санные дышла: если конь слабел, сани распрягали и бросали; стояли артиллерийские орудия с забитыми замками и снятыми панорамами. Попадались припорошенные бугры поменьше, это были люди, умершие от голода или тифа, начавшего свирепствовать по всему тракту ещё от Новониколаевска. В одном месте тел было сразу несколько, уложенных рядом, ногами к дороге, у них в головах, у среднего, стоял связанный верёвками берёзовый крест.
«Белые, красные, беженцы?» – задался вопросом Александр Петрович, и сон будто смазало.
А Мишка говорил. Говорил, почти не умолкая, рассказывал о разном: о том, что видел, о том, что слышал от других, а когда они проезжали мимо этого креста, перекрестился и замолчал. Александр Петрович тоже перекрестился, однако ему не хотелось, чтобы Мишка молчал; сон прошёл, всё, что происходило на тракте и по обе стороны от него, было тягостно: и белый снег, и тишина, которая воспринималась тоже как белая, холодная и неживая, а Мишкин разговор как-то всё это скрашивал. Адельберг подумал, что, наверное, не стоит нарушать его молчание, но не удержался и спросил:
– Сколько, ты говоришь, вы по этому тракту «бегаете»?
– Дак! Всю жизнь и бегаем. Я и себя не помню, а всё бегаем. Ишо и до меня… уж каку сотню лет! Да вот, слышь? – Мишка глянул на него через плечо, и Александр Петрович услышал в его словах ухмылку. – Ваши тут, из Рассей, посля реформы, када земельку-то у них свою отняли, а нашу дали, царь энтот…