Отношения между Харуном и Фадлом ал-Бармаки были совершенно иными. Халиф ценил осведомленность старшего из Бармакидов, но не испытывал к нему особой симпатии. Дважды побывав на посту наместника Хорасана, он добился достойных восхищения успехов. Он был одинаково талантлив, командуя войсками и занимаясь политическими и административными делами, и его достижения порождали происки завистников во главе с его братом Джафаром и высшими сановниками, завидовавшими популярности, достигнутой им, несмотря на не слишком любезное обращение и нескрываемую спесь.
Фадл ал-Бармаки также выказал значительную терпимость по отношению к Алидам. Как и Джафару, ему приписывали освобождение Яхьи ибн Абдаллаха. Он также оказал неповиновение халифу, который хотел истребить Мусу ал-Касима, и спас последнего — на время, поскольку его отец Яхья в итоге предал Мусу смерти, несомненно, по приказу Харуна. Халиф также упрекал Фадла за снисходительность по отношению к другому представителю рода Али, хасаниду Ибн Табатабе. Все, что могло породить подозрения о возможном восстании, повергало Харуна, обладавшего безграничной властью, чуть ли не в панику. Фадл же, напротив, полагал, что разумнее оставить Алидов в покое, пока они не представляют настоящей опасности. Обвиненный в малодушии перед противниками халифа, нелюбимый даже собственным братом — что уж говорить о высших сановниках, не входивших в группировку Бармакидов и возглавляемых Фадлом ал-Раби, — Фадл ал-Бармаки стал первым, кого Харун освободил от его обязанностей. За ним осталась только должность наставника наследного принца Амина.
В момент, когда Харун решительным ударом положил конец «правлению» его семьи, Фадл, в основном, влачил бесцельное существование. Исполнив роль покровителя, облеченного абсолютным доверием юного халифа в первые годы его царствования, он со временем превратился в скучного ментора, а потом и помеху. Этот пожилой человек, склонный к уступкам и мирным решениям, был невыносимой обузой для халифа, обладавшего совершенно иным характером и темпераментом и способного на внезапные и часто непродуманные действия. Разве не было неизбежным то, что тревожный и завистливый монарх в конце концов его уволил? Харун, который не страдал недостатком сообразительности, разумеется, видел истинную опасность: власть незаметно перетекала из его рук в другие, а ему оставалась лишь видимость самостоятельности. Многие историки цитируют рассказ Джибрила, врача Харуна, который однажды, находясь во дворце, услышал шум. «Что там?» — спросил Харун. «Это Яхья судит за злоупотребление», — отвечал Джибрил. «Пусть Бог его благословит и наградит, — воскликнул Харун. — Он освободил меня от этого бремени и встал на мое место». Аналогична сцена повторилась несколько лет спустя, и на этот раз Харун сказал: «Пусть Бог поразит его бедствием. Он решает дела совершенно самостоятельно, ведет их вопреки моей воле и следует собственным склонностям, а не моим». Присутствовавшая при этом Зубайда добавила жару, начав яростно нападать на Яхью[73].
Конечно же, у Яхьи не было намерения свергнуть Харуна, как его обвиняли. Но разве не мог он сам или кто-то из его сыновей или других членов семьи впоследствии оказаться замешанным в интриге с целью заменить правящего халифа другим Аббасидом или, в духе худших опасений Харуна, Алидом? Не было ли для повелителя правоверных уничтожение Бармакидов логичным и неизбежным следствием мекканских решений? Мог ли произойти раздел империи, если бы Бармакиды оставались у власти? Возможно, драму в Умре следует рассматривать в перспективе проблемы наследования, а не в контексте борьбы между иранским и арабским влиянием.
Бармакиды были выходцами из Хорасана, но буддистами, а не зороастрийцами, и непохоже, что они чересчур, или, скорее, больше, чем того требовала эпоха, способствовали распространению персидского влияния и культуры. Их толерантное отношение к Алидам — как мы знаем, арабам, а не иранцам — не имела ничего общего с их хорасанскими корнями. Кроме того, их происхождение едва ли можно было считать недостатком: колыбелью аббасидской революции был Хорасан, и хорасанцы стали самой надежной опорой режима. Обращение Бармакидов к арабской культуре было бесповоротным, хотя, как и все в то время, они сохраняли восприимчивость к иранским веяниям, от философских учений до вкуса в одежде и кулинарии. Среди упреков Харуна в их адрес никаких обвинений в «иранизме» не значилось.
73
В «Тысяче и одной ночи» всемогущество Бармакидов также нашло отражение: «Только и разговору было, что о славе дома Бармакидов. Лишь через них, прямо или косвенно, можно было добиться милостей; члены их семьи наполняли собой багдадский двор, армию, судебное ведомство и самые высокие должности в провинциях… толпы льстецов и попрошаек теснились на подступах к их дворцу больше, чем у жилища халифа.