И пышные, счастливые деревья склоняются друг к дружке. Переплетаются их ветви, обнимаются листья, целуются цветы. По стволам поднимаются соки до самой вершины жизни и любви, которая объединяет их в эти минуты.
Счастливые деревья! Счастливая любовь! Синее небо — их венчальный балдахин, крылатые певчие убаюкивают их своими сладкими трелями. Им снится вечное счастье, и они забываются в объятьях друг у друга.
Повеяло холодом… Спадают цветы, и голые ветви испуганно прижимаются друг к дружке… Ветер становится все резче и холоднее, птицы с печальным приветом улетают…
Без тепла и света они не могут петь и жить. Остаются только больные и ждут, пока не засыплет их снегом…
Небо покрывается серыми тучами. Начинают спадать и листья. Голые опечаленные ветви просыпаются от сладких грез, исчезают очаровательные сны… Листья съеживаются, становятся все короче и короче…
Выпадает первый холодный снег. Деревья отодвинулись одно от другого… Они уже забыли друг о друге… Вот стоят они чужие, холодные и сердито переглядываются. А внизу ведется беспощадная война между корнями из-за капли соков. Наступит ли снова лето’?
— Я не доживу до него, — стонет в снегу в предсмертной агонии забытая ласточка,
— Кра-кра-кра! — радостно каркает черная воровка-ворона. — Никогда уже не будет лета, — и спускается хищная на скованную морозом землю…
— Фюи! Конец лету! — свистит холодный ветер!..
Любовь
умяные щечки, ясные глазки, сладкие, тихие сны, — где вы?
Тихая голубка тихо жила в тихой голубятне.
Богобоязненная, тихая голубка… Мило щебетала она молитву по утрам:
«Что папа велит, что мама велит, и что все добрые, богобоязненные люди…»
И молитву на сон грядущий по вечерам: «Возьми, Боже милый, мою нежную душу к Себе до утра…
Приюти ее на ночь под крылом Твоей милости, верни мне ее к утру с добрым ангелом, и я скажу папе „доброго утра!“ и маме поцелую руку…»
Молния ударила в тихое сердце голубки, и оно воспламенилось…
И страстное желание загорелось в тихой голубке.
По голубому воздушному морю пусть на мощных крыльях орел приплывет — она встретит его с радостью!
Своими орлиными когтями пусть растерзает он молодое сердце ее, орлиным клювом пусть высосет ее горячую молодую кровь — пусть утолит свою жажду.
А то, что останется, пусть бросит, куда пожелает…
Отец спрашивает озабоченно:
— Что ты, дочь моя, так бледна?
С беспокойством заглядывает он глубоко в глаза мои:
— Что горят они так дико?
Мать пристает ко мне:
— Дочь моя, ты ночью плакала во сне? Мокра была к утру подушка твоя — какие видела ты сны?
А из дому выбегу, — меня подруги встречают, окружают, прыгают вокруг меня, пробуравливают своими взглядами:
— Что случилось с тобой, Гомеле? Почему так жжет твое дыхание?
Легче скрыть запах духов, чем расцветшее сердце в груди.
Если когда-нибудь у меня будет кроткая, милая дочка, как у моей мамы, единственная, я буду сажать ее иногда к себе на колени и, тихо гладя ее золотые локоны и глубоко заглядывая в ее голубые глаза, буду нашептывать ей добрые слова, сердечные назидательные речи:
— Хочешь, дочь моя, идти гулять, и есть у тебя с кем — иди!
Но иди днем, в прекрасный яркий полдень, когда сияет солнце!..
Пусть осыплет оно головку твою ярким золотом; тебе нечего стыдиться, бояться его: солнце — верно и чисто!
Но берегись, дочь моя, чар тихих летних ночей… тонкой дрожаще-светлой, серебряной сети, что протягивается в воздухе тихом!..
И чародейка тогда луна, — опасны ее матово-серебряные лучи… Сладок свет ее, и пьется он, как прохладное душистое вино, и опьяняет…
Вдруг свежие розы расцветают в груди твоей, и дыхание твое становится душистым.
Вдруг хаос светлых звезд начинает плясать в мозгу твоем и лучиться из глаз твоих…
И голова тяжелеет и ищет плеча для опоры, и уста с устами встречаются — не оторвать!
Я должна быть настороже перед самой собою, стеречь себя каждую минуту, каждую секунду.
Я должна удерживать ноги, — им хочется бежать в далекий мир.
Я должна крепко держать свои руки вдоль платья, — им хочется хватать звезды с неба и бросать их в мир.
И губы свои я должна до крови закусить, — им хочется возвестить миру великую весть.
И я должна смотреть за занавесками на глубоко-голубых окошечках моих, — в них зарницы вспыхивают… Вечный праздник в сердце моем!