Мне был двадцать один год, когда твой дедушка сделал мне предложение, ты это знала? Никогда не забуду его лицо. Такое перепуганное, как будто вот-вот описается от страха. Кажется, до этого момента я не верила, что он меня любит. А кольцо — это было кольцо его бабушки. И с тех пор оно всегда было со мной, не считая самого первого дня. Я тебе не рассказывала эту историю?
Рассказывала, конечно. Эйдин Гогарти и сама могла бы рассказать ее слово в слово.
— По-моему, нет.
Мать с младенцем пристально наблюдает за ними. Половина приемной, кажется, подслушивает, просто от скуки. Бабушка выпрямляет спину, и вот ее уже нет здесь — она перенеслась в Дублин, в тот чудесный день. Кольцо ей велико, оно соскальзывает с пальца, а они с Питером даже не замечают, где и когда, и ее нареченный ползает на коленях в траве (и откуда взялось такое идиотское слово — «нареченный»? — мысленно спрашивает Эйдин), а на следующий день замечает объявление, и вот наконец бабушка пьет чай с нашедшей кольцо женщиной в отеле «Шелбурн» и угощает ее сэндвичами и сконами со взбитыми сливками.
— Со взбитыми сливками? — переспрашивает Эйдин, отмечая эту новую деталь, и не знает, правда это или вымысел, и имеет ли это какое-то значение.
— Со взбитыми сливками, — повторяет бабушка. — И, помнится, с клубникой.
62
Пусть с годами Милли Гогарти все реже удается приносить пользу людям, но вряд ли когда-нибудь ей выпадала более приятная роль, чем сейчас: просто сидеть рядом с Гасом Спарксом, весело щебетать, пока он, обессиленный, но благодарный, лежит на больничной койке. Она подходит к этой задаче со всем энтузиазмом и делится с пациентом, чей диагноз — сотрясение мозга — пока под вопросом, самыми разными красочными наблюдениями, которые она, в точности как Эйдин, успела собрать в приемной пункта неотложной помощи, пока его не перевели сюда. Рассказывает о джентльмене с красным воспаленным глазом, о медсестре в ужасных туфлях, которая дважды, насколько она успела заметить, удирала со своего поста, чтобы покурить на крыльце, и так далее.
Вечер, но еще не очень поздно, и из большого окна на шестом этаже видно бескрайнее розовое небо. Милли не из тех, кто привык скрупулезно следить за своим эмоциональным состоянием, однако она не может не признать, что сейчас, в этот момент, в этой комнате, в этой стране, рядом с этим человеком ощущает какую-то удивительную легкость. Даже после всех ужасных потрясений и бед этого дня ее все-таки греет чувство, что она на своем месте.
Но Гас выражает беспокойство о той, кого с ними нет, а именно об Эйдин. Тогда Милли просит одолжить ей на минуту сотовый телефон и вскоре выясняет, что внучкин чемодан уже собран и стоит у двери, а сама она преспокойно полеживает на кровати в «Отвержен-ных», поедает шоколадные батончики со странными названиями и смотрит шоу «Девятнадцать детей — не предел».
Приехали: Эйдин полностью американизировалась.
Милли хлопочет вокруг Гаса так, будто они сто лет женаты: наливает воды из графина, стоящего на столике, осторожно вставляет Гасу в рот соломинку и придерживает стакан, пока он пьет. Ей вспоминается, как она ухаживала за Питером после того ужасного инсульта, хотя тогда все было много хуже: его пришлось заново учить и сидеть, и стоять, и есть, и говорить. «Я Милли. Я твоя жена». Питер, пожалуй, счел бы Гаса человеком до неприличия прямолинейным, но все же неплохим.
Наконец, Гас кивает, и Милли, внутренне собравшись, приступает к следующей, гораздо менее приятной задаче. Она выходит в безмолвный коридор и набирает номер сына. Тогда, много лет назад, это Кевин обнаружил отца на шезлонге в саду с прикрытым кепкой лицом. Тогда они упустили немало драгоценных минут, потому что Кевин не догадался, что у него сердечный приступ, и не стал будить отца. В больнице Кевин все повторял: «Я думал, он просто спит», — всем, кто готов был слушать: и администратору, и медсестрам, и врачу. И ей, Милли, которая, сама онемев от ужаса, вряд ли могла толком его успокоить.
Медсестра, похожая на Винни-Пуха в своем бледно-розовом форменном костюме, деловито катит мимо какой-то сложный агрегат, напоминающий тележку с напитками в самолете, только сплошь оплетенный какими-то трубками и проводами. Милли слышит короткое «привет» сына. Она пытается вспомнить, когда в последний раз говорила Кевину, что любит его, или хотя бы простое спасибо. И когда она последний раз сознавалась в чем-то Кевину, признавала свою ответственность за что-то?
Милли заглядывает в палату Гаса: он лежит, закутавшись в простыню, его прекрасное, мужественное, старое лицо повернуто в ее сторону. Вероятно, она еще пожалеет об этом, когда Кевин не захочет отдавать ей ключи от машины или станет разговаривать с ней, как с выжившей из ума старухой, да и сейчас ей тяжело дается эта уступка. И все же она решается. Она говорит ему: