Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней — законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все — в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я — в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что — был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьёзно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему?
Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком — во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашёл с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: «Ну-ка, подержи её повыше!» Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил её у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура — резал автогеном на металлолом старые автомобили…
Но вернёмся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами — злополучный ковёр из Данбери. Алый бархатный халат облекает моё крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова — единое целое). В глубине дома надрывается младенец.
— Слышишь? — спрашивает Лили.
— Ничего не слышу, я туг на ухо, — отвечаю я, и это сущая правда.
— Как же ты слышишь скрипку?
— Ну, я держу её совсем близко от ушей… Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом.
— Да, но…
— Это выше моего понимания. Уходи.
К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рёв наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один.
Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться.
Когда ребёнок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в её юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребёнка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребёнок был цветной и произвёл на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пелёнку — толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своём алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушёл гулять по лесу. На замёрзшем пруду звенели полозья санок. Солнце ещё не зашло. Я подумал: «Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки»!
Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора.
— Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть.
— Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни.
Ещё немного — и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребёнка.
Я сказал Лили:
— Поезжай туда.
— Но как же?..
— Откуда я знаю, как!
— Я не могу оставить близнецов.
— Ты не можешь оставить портрет — я прав? Ещё немного — и я спалю дом со всеми произведениями живописи!
— Не в том дело, — забормотала Лили. — Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали?
Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок.
— Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц.
— Вы что, спятили? — возразил я (откровенно говоря, во хмелю). — Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси — импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит.
— Чей это ребёнок?
— Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле.
— Нам она говорит другое. Будто бы она — его мать.
— Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У неё и груди-то появились только прошлым летом. Райси — девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами.
Пришлось забрать Райси из школы.
Я сказал ей:
— Дочка, ребёнка нужно отдать. Тебе ещё рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала.
Теперь я понимаю, что, разлучив её с младенцем, я нанёс дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребёнка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к её разуму: «Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?» — она больше не произнесла ни слова.
Я отвёз её в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге ещё раз попробовал объясниться:
— Милая, так поступил бы всякий отец.
Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла.
В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошёл в бар и разок сыграл в солитёр. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и ещё один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: «ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то её проклял».
Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне.
Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В своё время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвёл под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и ещё кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мёрзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. «Скатертью дорога», — ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернёшь, но пусть выметаются.
Так что обновлённая постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошёлся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник.