Я быстро юркнул обратно в дом. Даже если снаружи кто-то и затаился, в такую темень и метель я все равно ничего не увижу. Так что лучше укрепить то, что есть, а не выслеживать невидимого монстра.
Я захлопнул дверь и поискал, чем бы можно ее забаррикадировать. Но, то ли мародеры давно растащили все мало-мальски железное и тяжелое, то ли прежние хозяева успели забрать с собой все ценное, только ни газовой плиты, ни тяжелого комода или шкафа отыскать не удалось. Только разломанные стулья и не весть как оказавшийся здесь аккордеон. Стульями дверь, понятное дело, не припрешь, но все же получилось пропихнуть одну ножку между косяком и ручкой. Благо та оказалась добротной, старого образца, скобообразная.
Впрочем, хватило бы всего одного-двух мощных ударов, чтобы выбить ручку вместе с гвоздями. Но это было лучше, чем ничего. По крайней мере, успею сориентироваться и приготовиться к обороне с этой стороны.
Из откровенно слабых мест теперь оставалось выбитое окно. На гвозди, естественно, рассчитывать не приходилось совершенно. Даже веревки не нашлось, сколько ни лазил я по комнатам.
Зато под грудой хлама в углу обнаружил изорванный фотоальбом. Старого образца, из плотного картона, с бархатной обложкой. Никакой оборонительно-боевой ценности он не представлял, но я почему-то решил сразу не использовать его в качестве топлива для костра, а просто отложил в сторону.
Потом набил пролом в раме стульями. Больше ничего путного не оказалось. Не Бог весть, какая преграда, тем более, для сильного хищника, но, по крайней мере, у меня будет время, чтобы среагировать на его появление и успеть выпустить некоторое количество пуль…
Пока работал, даже немного согрелся. Подкинул несколько деревяшек в огонь. Стало светлее. Я немного опасался, что деревянный пол мог нагреться или вовсе заняться, потому что шифер уже несколько раз оглушительно треснул, но перспектива замерзнуть была вряд ли лучше перспективы сгореть.
Кроме того, работа вернула способность внятно думать. О, многие глупости совершаются из-за того, что свершившие их не могли или не хотели как следует вкалывать. Даже если брать сугубо физиологический аспект: от интенсивного шевеления конечностями кровь обогащается кислородом быстрее, в таком виде поступает в мозг, и мысли проясняются. Ну, по крайней мере, мне так кажется.
Я вспомнил о найденном альбоме.
Незнакомые лица, улыбки, дежурные оскалы, настороженные или, наоборот, открытые глаза. Для этих людей фотография не была чем-то повседневным, каждый случай наведения на них круглой линзы был событием, за которым мгновенно исчезала непосредственность жизни. Нужно было корчиться и принимать неестественно-торжественные позы, наряжаться в самые лучшие одежды. Они хотели выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Но для кого выглядеть? Для тех, кому потом придется показывать этот альбом? Или для самих же себя?
А ведь, пожалуй, что и для себя. Их жизнь не назовешь полной чашей — это видно по ветхой и порой не очень свежей одежде, которая, должно быть, была для некоторых парадной или выходной. И внутренности дома, в котором они жили, не блещут разнообразием утвари. Но они хотели в памяти оставить лишь самые светлые моменты, запомниться самим себе с самой наилучшей стороны. Чтобы спустя много лет, взглянув на снимок, сказать: «А мы ведь не так уж плохо и прожили». И самим поверить в это.
Несчастные, они даже себе должны были врать. Их обманули все. И продолжали обманывать. И даже когда эвакуировали отсюда, должно быть, обещали, что вернут через недельку-другую. А мебель не они с собой взяли. Потому что, когда уезжают навсегда, фотоальбомы не оставляют. Мародеры растащили — вот и вся правда.
И не удивительно, что они покорно принимали участь под моим ножом. Им не хотелось и было страшно — но и только. Их не научили драться. Даже за свою собственную жизнь. Они всегда были готовы покорно отдать ее Родине и каким-то лысым стариканам, именуемым Партией, а потом — все той же Родине и сытым бандюганам, налепившим на себя лейбл демократов. Отдать кому угодно и за какие угодно высокие идеи, но — только не за себя. Для себя жить и умирать было для них постыдно. И это — как генетическая память — передалась и их детям, внукам… Но они будут постоянно вглядываться назад, всматриваясь в выцветшие фотографии, переживать острые ностальгические чувства и с овечьей покорностью соглашаться: