— Безусловно… Но что я мог поделать?
— А она любила его?
— Думаю… да… Когда меня здесь не было.
— Как это?
— При мне он не смел, вы понимаете… Он вел себя как гость… И потом, есть еще кое-что… Когда я говорю вам, что это сложно… Я, я теряюсь!
Он сел на свою кровать, зажав ладони меж колен.
— Я начал зарабатывать много денег, — вновь начал он. — А ему это не нравилось.
— Кому?
— Ему, конечно.
— Да, понимаю.
Но то, что я понимал, я не смел ему сказать. Я представлял себе женщину, которая на протяжении ряда лет не любила грубого и ленивого подростка, столь далекого от того хрупкого и нежного мальчика, которого она выходила. Но подросток стал прекрасным гладиатором, и на этот раз ее взяло за живое. Этот чемпион, который, наверное, получал писем, как эстрадный певец, ее сын!
— Вам много пишут?
Он самодовольно рассмеялся и развел руки.
— Вот такие горы писем!.. Вы же знаете, что такое девчонки! Они все сумасшедшие. Временами я читал их маме. Да, я поддразнивал ее немного!
— А этот развод, как он произошел?
— Не знаю. Это случилось во время моей подготовки к чемпионату во Франции. Я отбыл в провинцию на два месяца… Когда я вернулся, Гюрд уже собрал свои пожитки.
— Но ваша мать, что она-то вам сказала?
— Она сказала мне, что он был злым человеком и она выставила его за дверь.
— И вы не попросили объяснений?
— Нет. У меня были другие заботы. Я получил травму во время боя и довольно трудно выздоравливал. Вам я вполне могу признаться, что я плохо держу удар. Как только число раундов у меня переваливает за шесть, начинаю ощущать боль. Мама ухаживала за мной. Мы, как влюбленные, отправились в путешествие по Испании, и вопрос о Гюрде больше никогда не вставал между нами.
— Можно осмотреть квартиру?
Он провел меня повсюду. Я задержался в комнате мадам Мило, совсем скромно обставленной. Трофеи, выигранные ее сыном, когда он был боксером-любителем, выставлены на столе.
— Извините меня, — сказал Мило. — Мне лучше подождать вас в коридоре.
В гостиную, небольшую, очень уютную комнатку, пахнущую мастикой, я тоже прошел без него. В углу я заметил телефонный аппарат. Мне не хватало полного отчета по делу, может быть, судебный врач смог бы мне сообщить первые результаты. Я подошел к двери и позвонил в Институт судебно-медицинской экспертизы. Доктор Сюэв только что закончил работу. По его мнению, смерть наступила между половиной десятого и половиной одиннадцатого вечера, о чем мы уже знали. Нет, следов яда не обнаружено. Никаких подозрительных следов иного происхождения. Я положил трубку.
Я еще не знал, что проник в тайну. Решение сформировалось само по себе где-то в подсознании. Научные познания мне не помогли. Просто у меня тоже была мать, которую я любил. По профессиональной привычке я обследовал замок входной двери.
— Ведь существует только два ключа?
— Да. Один у мамы, другой у меня… Но все же кто- то вошел, и она почувствовала себя в опасности…
Неожиданно я умолк. Истина явилась мне в ослепительном свете. Я исследовал ее на досуге в такси, которое везло меня в Управление. Мое объяснение казалось абсолютно логичным.
— Так, — воскликнул Мерлин, увидев меня, — ты что-то обнаружил!
— Мадам Мило точно была убита.
— Что?
Я быстро рассказал ему о своем посещении и представил мое заключение.
— Отметем в сторону соседку. Она находилась под действием успокоительного и не могла двигаться. Так или иначе, мадам Мило ей бы не открыла.
— Остается Гюрд, — сказал комиссар. — Но к его алиби не подкопаться, я же тебе говорил. Во время преступления — поскольку, по-твоему, имело место преступление — он был в «Кафе-дю-Сикль», что в пятнадцати километрах от Сен-Манде
— И тогда Гюрд позвонил по телефону именно из кафе. Жестокая мысль! Он позвонил своей бывшей жене, наверное изменив голос, чтобы сообщить ей, что сын ее только что серьезно травмирован; возможно даже, сказал, что он умер. Это была ужасная месть, которая, хочется верить, превзошла ожидания Гюрда. У несчастной матери, как мы знаем, было слабое сердце. Полный упадок сил. Она дотащилась до комнаты своего сына… Этот малыш, для которого она столько сделала… больше не вернется… Она смотрит на фотокарточки, которые подытоживают целую жизнь… она берет маленькое ружьецо… любимую игрушку… Остановка сердца… Сражена на расстоянии так же наверняка, как пулей… Все объясняется… Номер телефона, занятый в десять часов; потом, десятью минутами позже, телефонная трубка, которую никто больше не снимет… Остается получить признание Гюрда.
— Я позабочусь об этом, — сказал Мерлин. — Мне остается научить тебя лишь этому. Остальное… Превосходно!.. Ты все понял… Видишь, как я был прав… Истину отыскать — как трубку раскурить… А трубку раскуривать надо потихоньку… не торопясь.
Трое подозреваемых
Меня частенько спрашивали, как я действую, пытаясь раскрыть какое-нибудь очень запутанное дело. Господи, да откуда я знаю! Конечно, существуют правила, которым надо следовать, но настоящая работа происходит сама по себе. Как говаривал наш славный учитель, тот, кого мы в шутку называли «кудесник Мерлин», «расследование подобно абстрактному полотну». Если умеешь видеть, то с первого же раза различаешь, где у него лицевая сторона, а где оборотная. Чистая правда, за исключением одного: лицевая сторона никогда не проявляется сразу, лишь по прошествии длительного времени и по мере того, как научишься вглядываться, пока все глаза не высмотришь. Вспоминаю об этом деле с тремя подозреваемыми. Оно действительно напоминало картину. Но на протяжении долгих дней мы, мои коллеги и я, изучали ее, не замечая, что видели изнанку. Ну, судите сами.
Случилось это десятого августа. В Париже — ни души, и если бы консьержка в доме, расположенном по улице Лористон, была не столь подозрительной, никто бы и не заметил, что Раймон Лаффе исчез. Но, поскольку обычно он предупреждал ее о своем отсутствии, она удивилась, что не видела его в течение двух дней, и сообщила комиссару полиции. В квартире горел свет, но на звонки никто не отвечал. Комиссар вызвал слесаря, который без труда открыл замок, поскольку дверь не заперли изнутри на задвижку. По некоторым признакам он сразу же пришел к выводу, что в квартире произошла трагедия, и расследование поручили мне.
Признаки были настолько явные и многочисленные, что мне они показались даже излишними. В гостиной виднелись следы борьбы: перевернутое кресло, отодвинутый стол, ковер не на месте, не говоря уж о вазе, разбитой вдребезги; в спальне — странная деталь — исчез прикроватный коврик. На кухонном столе я обнаружил моток толстой бечевки и, наконец, в прихожей — придавленный створкой двери носовой платок с инициалами Р. Л. в пятнах крови. Вывод один — на Лаффе напали в гостиной и убили. Нападавший завернул тело в коврик, тщательно его перевязал, спустил вниз, затем, должно быть, погрузил в автомобиль. Но носовой платок Лаффе, который, наверное, лежал в нагрудном кармашке, выпал, не замеченный убийцей…
Все это казалось мне чересчур очевидным. Если бы Раймон Лаффе захотел, чтобы поверили в его смерть, он именно так бы и действовал.
Мне казалось, что передо мной театральные декорации. Например, кресло: требовалось усилие, чтобы перевернуть его. Я провел эксперимент. Оно было низким и очень тяжелым. Могу сказать, что повидал немало комнат в беспорядке после борьбы. У подлинного беспорядка есть какие-то особые приметы, которые трудно описать, но они бросаются в глаза. Лаборатория еще выяснит относительно платочка, но Лаффе, по всей видимости, стреляный воробей. Конечно, он позаботился оставить на носовом платке следы своей собственной крови. С Лаффе мне приходилось сталкиваться. Несколькими годами раньше у меня проходило дело о краже, совершенной в его офисе. Пустяковое дело, но в связи с ним я получил показания осведомителей, и у меня сложилось впечатление, что с этим типом еще, наверное, придется столкнуться не раз.
Полицейский механизм пришел в движение, и я начал, как всегда, расспрашивать всех, кого можно. Консьержка не сообщила мне ничего интересного. Раймон Лаффе вел довольно размеренную жизнь. Спать ложился поздно, вставал поздно, у себя никого не принимал. Жильцы дома разъехались на каникулы. Очевидно, что, будь Лаффе убит — гипотеза, которую я a priori не отметал, — нападавший на него мог, не подвергаясь большому риску, донести тело до лифта, спуститься с ним с четвертого этажа и вынести из дома. Тогда он — мужчина крепкого сложения, так как Лаффе, как я прекрасно помнил, выше меня и весил по крайней мере килограммов восемьдесят пять.