Юрко подошел к нему ближе, протянул правую руку, согнул пальцы и вложил их в согнутые пальцы правой руки Семена. Соединенные таким образом руки они слегка приподняли, и Семен поцеловал руку Юрку, а Юрко — руку Семену.
— Да я, — пробормотал Юрко, — ей-богу, вашего не запахивал.
— Не божитесь, кум Юрко, — продолжал Семен, — я и сам вижу, какой я народ паскудный. Но вы не считайте меня плохим, потому как я такую думку имел, что, коль присудит мне комиссия ту борозду, лягу я, разопнусь крестом на земле и буду ползти вдоль своей межи, как гадюка, чтоб запомнить, докуда мое. Так я думал, но это все — неправда, все это ложь. Мы не должны говорить один другому: вот посюда мое, а должны все дружно взяться за руки и сказать: вот посюда наше!
— Правда! — подтвердили все хором.
Это подтверждение обрадовало Семена. И когда теперь он поглядел на знакомые лица, то убедился, что ему их нечего бояться, так как все они смотрят на него дружески. И ему даже показалось, что он может тут пожаловаться и эти люди смогут дать ему утешение.
— То, что этот товарищ говорили, это я все и сам видел, только не понимал, потому как плутал по лесам и не мог выйти на ровное. Но только я такой народ, для которого уж нету спасения. Потому как это я тот темный народ, в чьей хате нету житья, где не услышишь доброго слова, а одни только ссоры да проклятья.
При этих словах от его сердца поднялся и пополз к горлу какой-то теплый клубок. Тепло, исходившее от этого клубка, застлало Семену глаза, а он все стоял, сжимая кулаки и моргая.
— Братья, — сказал он, — самые наши милые!.. — Клубок начал разматываться, толстые живые водяные нитки искали выхода из горла и не давали выйти наружу словам. Они лились из глаз Семена по его лицу на подстриженные усы, запутывались в волосках и падали струей на землю. Клубок все разматывался, все уменьшался, — и в горле и на сердце у Семена становилось легче и легче с каждой минутой.
1900
Дурное дело
Судья Кривдунский, ласково обратившись во время разбирательства дела к Олене, бросил украдкой испуганный взгляд на адвоката, а затем на своего писаря — не поставили ли они ему в вину эту ласковость, не смеются ли над ним? Кривдунский, вопреки всем предписаниям и законам, почитал нормальным такое отношение судьи к мужичке, когда он на нее накричит, наорет и прикажет выбросить за дверь.
Но худенькое, белое, словно из мрамора выточенное лицо Олены настолько привлекло его внимание, что это помешало ему заметить на ней крестьянскую одежду. На этом лице не было ни морщинки, и все же на нем лежала печать страдания — словно белое облачко на ясном месяце.
— Кто вы такая? — ласково задал ей вопрос судья и именно в эту-то минуту испуганно глянул на писаря и адвоката.
Олена указала движением руки на мужика, дело которого, собственно, и разбиралось.
— Я жена Семена, — ответила она так тихо, что, казалось, это не Олена говорит, а какая-то мушка звенит у самого уха.
Судья высоко поднял брови, точно удивившись что такое создание может быть замужем.
Олена же тем временем продолжала:
— Прошу милости у светлого суда, мы вернем деньги, что взял муж, потому как никакой продажи не было. Как же вы могли купить эту землицу, Петро? Побойтесь вы бога!
При этих словах Олена обернулась к низенькому, слащавого вида мужичонке в порванном подмышкой тулупчике. Из подмышки торчали три клочка черной шерсти, словно толстые топорщившиеся усы.
— При свидетелях купил, — ответил Петро и отвернулся.
Олена подошла к Петру ближе на несколько шагов и стала прямо перед ним.
— Это все тайком сделано, — прозвенела она, подтверждая каждое слово кивком головы. — А кто ж обрабатывал эту проданную землицу, скажите мне, Петруня? Знала ли я об этом? Вы мне хоть словечко сказали? Зачем вы ему сунули деньги так, что я не видала?
На лице Петра проступили пятна, багровые, как разрезанная свекла. Он отступил от Олены на несколько шагов и быстро заговорил, обращаясь к судье: