— Здесь бывает, — сказал я тихо Хедвиг, — еще куриный бульон и суп с мясом.
— Да, — произнес мужчина, не поднимая глаз. — Это у нас можно получить. — Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, как от крестьянки — молоком.
— Нет, — сказала Хедвиг, — не надо супа. Лучше пирог.
— Сколько порций? — спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.
— Спорим? — предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. — Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее, — он отложил нож в сторону, — самое большее — разница в два–три грамма, этого не избежишь. Спорим?
— Нет, — ответил я, улыбаясь, — не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.
Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.
— Наверняка, — сказал мужчина, — вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?
Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:
— Одной будет слишком мало, а двух — слишком много.
— Значит, полторы, — сказал мужчина.
— А так можно заказать? — спросила Хедвиг.
— Ну, конечно, — ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.
— Значит, каждому по полторы порции, — сказал я, — и кофе.
На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.
— Нет, спасибо, — сказала она. — После, может быть.
— Об одной вещи, — произнес я, садясь, — я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.
— О чем же? — спросила она.
— Как получилось, — сказал я, — что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?
— Ах, — ответила она. — Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.
— Почему? — спросил я.
— Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить «ю» в «у». Я ужасно сердита на него.
— Почему?
— Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного «ю» в «у». Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.
— Вы не хотите быть учительницей? — спросил я.
— Нельзя сказать, что не хочу, — сказала она. — Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.
— Если хотите, — проговорил я тихо, — я буду вас кормить.
Она покраснела, и я был рад, что наконец произнес эти слова и что мне удалось сказать их именно в такой форме. Но все же я обрадовался, что в комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на стол, убрал грязную посуду и спросил:
— Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?
— Да, — сказал я, — дайте нам сливок.
Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла с ее лица, и, минуя ее взглядом, я смотрел на картину, висевшую на стене над ее головой, — то был снимок мраморного памятника какой-то женщине; я часто проезжал мимо этого памятника, но никогда не знал, кого он изображает, и я обрадовался, прочитав под фотографией: «Памятник императрице Августе»; теперь я знал, кто была эта женщина.
Хозяин принес нам пирог. Я налил себе молока в кофе, размешал, взял ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла:
— Странный способ кормить: много цветов и одна булочка — и та на ходу.
— А потом, — возразил я, — пирог со сливками и кофе, а вечером то, что моя мать называла приличной едой.
— Да, — сказала она, — и моя мать говорила, что хотя бы раз в день я должна прилично поесть.
— Часов в семь, ладно? — сказал я.
— Сегодня? — спросила она.
— Да.
— Нет, — проговорила она, — сегодня вечером я не могу. Я должна пойти в гости к одной родственнице отца, она живет на окраине и уже давно ждет, что я переселюсь в город.
— Вам хочется идти к ней? — спросил я.
— Нет, — ответила Хедвиг, — она из тех женщин, которые с первого взгляда определяют, когда вы в последний раз стирали свои занавески, и самое скверное, что она всегда угадывает. Если бы она увидела нас с вами, то сказала бы: этот человек хочет тебя соблазнить.