Выхожу в сени, чтобы почистить ботинки. В дороге они снова покроются пылью, но это уже будет пыль путешествия. К чему брать с собой прах черного крыльца, с которого я столько раз кормил кур. Становлюсь на колени на холодный пол. Нужно сказать откровенно, он заслуживает этого, так как никогда, сколько я его помню, не был другим — всегда как лед. Когда я ступал на него босиком, прямо с солнцепека, о чем бы я в эту минуту ни думал, его злобный холод всегда заставлял подумать о нем. Он был бетонный и глупый, гладкий, с большим белесым кругом и расходящимися от него, тоже белесыми, подобиями лучей, толстыми, напоминающими сильно сплющенный эллипс. Получалось какое-то подобие цветка, для украшения. Грязное вырождение мозаики, которую я проходил в школе, когда речь шла о Византии. С энергией, большей, чем это требовалось, начал я стирать щеткой пыль с его серо-белой поверхности.
Наконец я оказался во дворе, перед лицом дня, деревьев, освеженных ветром, ворот, открытых настежь, дома, белая стена которого с каждой минутой становилась все красивее от солнечного блеска. Пора было ехать. Тысячи маленьких радостей прыгали во мне и танцевали и все вместе составляли одну большую радость. Покидая все это, мне предстояло добыть другое, бесконечное все, в сравнении с которым то, первое, прошедшее, было плоским.
Солнце поднималось к зениту, приветствуя меня. Молодой лес, волнуемый ветром, махал мне миллионом зеленых платков. Теперь уже ни стол, кривой по моей вине, ни сени, ни дикарь на бочонке не имели никакого значения.
Я прошел наискось двор, а мои ноги, длинные и сильные, безошибочно знали, куда надо ступать.
Последний взгляд. Пальто, переброшенное через плечо, уже придает мне таинственное благородство путешествия. Делает меня кем-то иным, тем, кто с поднятой головой спокойно отправляется за пределы погожего дня, навстречу грядущим бурям и ливням.
Так думал я, меряя двор широкими шагами. Я не мог отказать себе в удовольствии попрощаться с каждым кусочком того, что считал уже существующим в прошлом, отдельно. Я стоял перед подсолнечниками, которые были выше меня, и подсмеивался над ними. Изможденные, черные лица! Вы останетесь здесь, неуклюже торча на своей единственной ноге, и все, на что вы способны, это вот так мотать на прощанье своими огненными бакенбардами. Я высмеял также забор, синий и зеленый от плесени, унизил дровяной сарай, покровительственно отнесся к колодцу. Расхаживая туда и обратно, с каждым разом все пружинистей, я вспомнил, что надо бы еще посмотреть на себя в зеркало. С нетерпением прошел я через сени, стал перед зеркалом и долго не мог решить, оставить ли мне дорожный плащ на правом плече или перевесить на левое. С правой стороны было как будто эффектнее, но соображения практического свойства были за левое плечо — правой руке нужно оставить свободу движений. Я отступал на несколько шагов и снова подходил энергичной походкой к зеркалу, чтобы проверить, какое впечатление произведу на того, перед кем внезапно появлюсь. Я также принимал неподвижную позу, становясь вполоборота, желая получить выражение таинственной сосредоточенности. Я подходил совсем близко и то приоткрывал губы, придавая себе оттенок усталости, то снова очаровывал великолепной улыбкой. Все это продолжалось до тех пор, пока я не почувствовал, что хождение по двору и перед зеркалом утомило меня и мне захотелось на минуту присесть.
Ведь никто не приказывает мне ехать немедленно. Я знал также, что скоро мне захочется есть. Но чтобы заполнить этот краткий момент, пока из моего предчувствия родится настоящий голод, я решил подмести в сенях пол.
В конце концов — убеждал я себя — есть все равно надо, сейчас или потом, а мое эстетическое чувство, любовь к чистоте и порядку так сильны, что я не всегда могу с ними бороться. Повесив свой практичный дорожный плащ в шкаф, чтобы он не смялся и не запылился, я принялся за работу. Хлопоты затянулись, и когда я сметал последние соринки в помойное ведро, голод, к моему тихому удовлетворению, проявился уже совсем отчетливо, уставшие ноги настойчиво требовали отдыха.
Вынося ведро с сором во двор, я расседлал по дороге коня, чтобы он не мучился, а потом долго возился на кухне. Полдень, должно быть, давно прошел, так как я живо чувствовал, как запаздывает мой обед.
Тут потянулась нить мелких дел, скорее делишек, необходимых для того, чтобы в конце концов я мог сесть за мой, не бог знает как сделанный, стол. Они кончились на том, что я подложил сложенный вчетверо лист бумаги под короткую ножку стола, чтобы он не шатался. В окне были видны подсолнечники, неподвижные, так как ветер стих. Солнце, уже не такое горячее, как в полдень, опустилось между деревьев, и только у некоторых подсолнечников горели желтые уши, как у детей на заходе солнца.