Элеонора. Эдик, как ты красиво пьешь!
Стомил. Дорогой мой, традиции меня не волнуют, твой бунт смешон. Сам видишь, что я не придаю никакого значения этим памятникам прошлого, этим наслоениям нашей семейной культуры. Вот все это так лежит. Живем свободно (заглядывая в чашку). Где мой кофе?
Артур. Ах, нет, нет, ты меня совершенно не понимаешь. Дело не в этом, не в этом!
Стомил. Тогда выскажись яснее, мой дорогой, (Элеоноре.) Нет больше кофе?
Элеонора. Будет, но послезавтра.
Стомил. Почему только послезавтра?
Элеонора. Сама не знаю.
Стомил. Хорошо, пусть будет так.
Артур. Послушайте, я вовсе не о традициях. Здесь уже вообще нет никаких традиций и никакой системы. Одни фрагменты, прах! Безжизненные предметы. Вы все уничтожили и продолжаете уничтожать, так что даже сами забыли, с чего все началось.
Элеонора. Это правда, Стомил, ты помнишь, как мы уничтожали традиции? В знак протеста ты имел меня на глазах у папы и мамы во время премьеры «Тангейзера» в первом ряду. Был страшный скандал. Где эти времена, когда это еще производило впечатление! Ты тогда добивался моей руки.
Стомил. Мне кажется, это было в Народном музее, во время первой выставки современных художников. Я помню, о нас были восторженные рецензии.
Элеонора. Нет, это было в опере. На этой выставке был, кажется, не ты, или не было меня. У тебя уже все перепуталось.
Стомил. Возможно (воодушевляясь). Время бунта, прыжок в современность! Высвобождение из оков старого искусства и старой жизни! Человек достигает самого себя, сбрасывает старых богов и ставит себя на пьедестал. Лопается скорлупа, разбиваются оковы. «Революция и экспансия!» — вот наш лозунг. Разрушение старых форм, долой условность, да здравствует динамика! Жизнь в созидании, вне границ, движение и стремление, за пределы формы, за пределы формы!
Элеонора. Как ты помолодел, Стомил, я не узнаю тебя.
Стомил. Да, мы были молоды.
Элеонора. Стомил, что ты говоришь! Мы ничуть не постарели, ведь мы не предали свои идеалы! И сегодня тоже, все вперед, все вперед!
Стомил (без воодушевления). Ну да, разумеется.
Элеонора. Разве мы уступили предрассудкам? Условностям, сковывающим человечество? Разве мы не продолжаем бороться со старой эпохой? Разве мы не свободны?
Стомил. С какой старой?
Элеонора. Ну, с той. Не помнишь? Ты уже забыл, о чем мы говорили только что? Все эти путы, все эти заскорузлые оковы религии, морали, общества, искусства? Искусства, Стомил, прежде всего искусства!
Стомил. Да, да, конечно. А когда это было?
Элеонора. Сейчас, сейчас, подожди, дай сосчитать… мы поженились в тысяча девятьсот… минутку, не перебивай, Артур родился в тридцатом, нет, подожди… в сороковом…
Стомил. А, тогда… (подходит к зеркалу и проводит рукой по лицу).
Элеонора. Не мешай, у меня все перепуталось… (подсчитывает про себя, вполголоса, целиком в это погрузившись) тысяча девятьсот четырнадцать… тысяча девятьсот восемнадцать… Тысяча девятьсот двадцать два…
Стомил (перед зеркалом). Мы молоды, вечно молоды…
Артур. Отец прав.
Стомил. В чем я прав?
Артур. Всего этого уже нет. (Элеонора ходит по сцене, не в состоянии справиться с подсчетами. Продолжает считать.)
Стомил. Чего нет?
Артур. Этих уз, оков, темниц и так далее. К сожалению, нет.
Стомил. К сожалению? Ты сам не знаешь, что говоришь! Если бы ты жил в то время, ты бы знал, что мы сделали для тебя. Ты понятия не имеешь, какой тогда была жизнь. Разве ты знаешь, какую нужно было иметь смелость, чтобы начать танцевать танго? Разве ты знаешь, что только некоторые женщины были тогда падшими? Что тогда восторгались натуралистической живописью? Мещанским театром? Мещанский театр! Мерзость! А во время еды нельзя было держать локти на столе! Я помню манифестацию молодежи. Только в тысяча девятьсот каком-то самые смелые начали не уступать место старикам. Мы твердо завоевали себе эти права, и если сегодня ты делаешь с Бабушкой что хочешь, так это благодаря нам. Ты не отдаешь себе отчета, насколько ты нам обязан. И подумать только, что мы боролись только для того, чтобы создать тебе свободное будущее, которым ты теперь пренебрегаешь!