— Опять лёд!
— А для тебя что такое лето?
— Конечно же, море, фейерверки и праздничные гулянья. А ещё летняя авантюра!
— Пойдёшь искать золотой клад?
— Клад? Зачем?
— Авантюра — значит приключения, так?
Она нарочито громко вздохнула, подняла обе ладони вверх и помотала головой. Наверное, жест означал разочарование, хотя больше походил на раздражение.
— Другие приключения! Лето! Свобода! Понял?
— Встать спозаранку и пойти ловить жуков-носорогов?
— Всё с тобой ясно, [мой друг]. Ты у нас дурачок.
— Дурачок тот, у кого в определённое время года все мысли забиты романтической чепухой.
— Ты знаешь, о чём я! Ну же! — она злобно зыркнула на моё залитое по́том лицо, и я отвёл глаза. — Не тяни время, я тут зажарюсь!
— А кто сказал «хорошо, когда тепло»?
— Беззаботный летний роман. Летние ошибки… Должна же я, как старшеклассница, испытать что-то подобное!
Роман ещё ладно, а ошибки не надо.
— Я жива и потому должна влюбиться.
— У тебя было трое парней, недостаточно?
— Душу не выразить числами!
— На первый взгляд, мысль глубокая, но, если задуматься, — смысл неясен. Говоря по-простому, ты собралась завести нового парня.
Я сказал это безо всякого умысла, надеясь, что она снова ответит шуткой, но ошибся.
Сакура внезапно остановилась, будто её озарило. Я этого не ожидал, прошёл по инерции шагов пять и только тогда обернулся, чтобы выяснить, в чём дело. Подумал, что, скорее всего, она заметила на земле стоиеновую монету, но Сакура пристально смотрела на меня. Сцепив руки за спиной и позволяя ветру трепать её длинные волосы.
— Что с тобой?
— Если, по-твоему, я собралась завести нового парня, ты мне поможешь?
Судя по виду, она меня проверяла. Будто нарочно, через силу, придавая лицу глубокомысленное выражение.
Не искушённый в тонкостях межличностных отношений, я не мог уловить ни смысла её мимики, ни смысла её слов.
— А чем, по-твоему, я могу помочь?
— Ладно, забудь.
Она покачала головой и зашагала дальше. Когда она поравнялась со мной, я заглянул ей в лицо и увидел прежнюю улыбку, очищенную от недавних сложных переживаний. Я понимал её всё хуже.
— Это шутка такая — мол, познакомь меня с каким-нибудь твоим другом?
— Нет!
Единственное пришедшее мне на ум объяснение, и то она отмела сразу.
— Тогда что?
— Забудь. Это не книжка, и ты крупно промахнёшься, считая, что в каждом моём высказывании есть смысл. Его нет. Общайся с людьми почаще, [мой друг].
— Ладно.
Под давлением пришлось согласиться, и я не стал говорить, как это странно — отрицать моё предположение, если смысла всё равно нет. Не стал, потому что такова психология тростниковых лодок. Мне показалось, что Сакура не потерпит продолжения разговора на эту тему. Но я всего лишь отшельник, и моё восприятие могло меня подвести. Так ли оно на самом деле, не определишь.
На развилке недалеко от школы она, помахав мне рукой, сказала громким голосом:
— Ну всё, дам знать, когда придумаю, что будет в следующий раз!
Я не стал допытываться, с каких это пор меня подписали на участие в её планах без моего согласия, махнул рукой и повернулся к ней спиной. Наверное, я уже тогда проникся мыслью, что, как говорится, семь бед — один ответ.
Вернувшись домой, я ещё какое-то время ломал голову, но так в итоге и не понял, что означали те её слова и то выражение лица.
Глава 4
В общем, я вывел такое объяснение: «Книга жизни с болезнью» — это посмертное произведение Сакуры. Она ведёт записи о том, что с ней случалось и что она чувствовала, занося их в новенькую книжку карманного формата. И, похоже, придерживается определённых правил.
Первое правило, насколько я знаю: каждый день писать не обязательно. В «Книгу жизни с болезнью» попадают только особые происшествия и особые переживания, то, что стоит сохранить на память о Сакуре после её смерти.
Второе правило: ничего, кроме текста. В её представлении, рисункам и графикам в такой книге не место, и страницы заполняются лишь строчками иероглифов, выведенных чёрной шариковой ручкой.
Наконец, она решила никому не сообщать о своей книге, пока жива. Записи, за исключением первой страницы, которая из-за её разгильдяйства попалась на глаза мне, не видел никто. Наверное, Сакура попросила родителей, чтобы после её кончины те рассказали о дневнике всем близким людям, и, как бы ни обращались с ним сейчас, окружающие получат его только после смерти автора. Отсюда следует, что книга является посмертным произведением.