Изменчивой, как дети, в каждой минеИ так недолго злой,Любившей час, когда дрова в каминеСтановятся золой,
Виолончель, и кавалькады в чаще,И колокол в селе…– Меня, такой живой и настоящей,На ласковой земле!
К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,Чужие и свои?! —Я обращаюсь с требованьем верыИ с просьбой о любви.
И день, и ночь, и письменно и устно:За правду да и нет,За то, что мне так часто – слишком грустноИ только двадцать лет.
За то, что мне прямая неизбежность —Прощение обид,За всю мою безудержную нежностьИ слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,За правду, за игру…Послушайте! – Еще меня любитеЗа то, что я умру.
Генералам двенадцатого года
Сергею
Вы, чьи широкие шинелиНапоминали паруса,Чьи шпоры весело звенелиИ голоса,
И чьи глаза, как бриллианты,На сердце оставляли след, —Очаровательные франтыМинувших лет!
Одним ожесточеньем волиВы брали сердце и скалу, —Цари на каждом бранном полеИ на балу.
Вас охраняла длань ГосподняИ сердце матери, – вчераМалютки-мальчики, сегодня —Офицера!
Вам все вершины были малыИ мягок самый черствый хлеб,О, молодые генералыСвоих судеб!
…
Ах, на гравюре полустертой,В один великолепный миг,Я видела, Тучков-четвертый,Ваш нежный лик.
И Вашу хрупкую фигуру,И золотые ордена…И я, поцеловав гравюру,Не знала сна…
О, как, мне кажется, могли выРукою, полною перстней,И кудри дев ласкать – и гривыСвоих коней.
В одной невероятной скачкеВы прожили свой краткий век…И ваши кудри, ваши бачкиЗасыпал снег.
Три сотни побеждало – трое!Лишь мертвый не вставал с земли.Вы были дети и герои,Вы всё могли!
Что так же трогательно-юно,Как ваша бешеная рать?Вас златокудрая ФортунаВела, как мать.
Вы побеждали и любилиЛюбовь и сабли острие —И весело переходилиВ небытие.
«Над Феодосией угас навеки этот день весенний…»
Над Феодосией угасНавеки этот день весенний,И всюду удлиняет тениПрелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,Иду одна, без всякой мысли.И опустились и повислиДве тоненьких мои руки.
Иду вдоль генуэзских стен,Встречая ветра поцелуи,И платья шелковые струиКолеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,И трогательно мал и жалокБукет из нескольких фиалокПочти у самого лица.
Иду вдоль крепостных валов,В тоске вечерней и весенней.И вечер удлиняет тени,И безнадежность ищет слов.
С. Э
Я с вызовом ношу его кольцо!– Да, в Вечности – жена, не на бумаге! —Чрезмерно узкое его лицоПодобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,Мучительно-великолепны брови.В его лице трагически слилисьДве древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.Его глаза – прекрасно-бесполезны! —Под крыльями раскинутых бровей —Две бездны.
В его лице я рыцарству верна,– Всем вам, кто жил и умирал без страху! —Такие – в роковые времена —Слагают стансы – и идут на плаху.
«Не думаю, не жалуюсь, не спорю…»
Не думаю, не жалуюсь, не спорю.Не сплю.Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,Ни к кораблю.
Не чувствую, как в этих стенах жарко,Как зелено в саду.Давно желанного и жданного подаркаНе жду.
Не радуют ни утро, ни трамваяЗвенящий бег.Живу, не видя дня, позабываяЧисло и век.
На, кажется, надрезанном канатеЯ – маленький плясун.Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатикДвух темных лун.
Бабушке
Продолговатый и твердый овал,Черного платья раструбы…Юная бабушка! – Кто целовалВаши надменные губы?
Руки, которые в залах дворцаВальсы Шопена играли…По сторонам ледяного лица —Локоны, в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд,Взгляд, к обороне готовый.Юные женщины так не глядят.Юная бабушка, кто Вы?