Цыгане постарше смотрели вытащенный на улицу и накрытый целлофаном телевизор, степенно попивая налитое в самовар вино и рассуждали о политике, несмотря на то, что волшебный ящик показывал чемпионат Европы по фигурному катанию.
Семейные цыганки, загнав тряпками детишек домой, расселись на завалинке, но вместо семечек достали сигареты.
Темнело прямо на глазах. Холод уже собирался шагнуть внутрь дома, но сидящая на диванчике возле порога цыганка, мать Радо, дернула его за руку и что-то заговорила.
– Руку просит дать, погадать тебе хочет, – перевела вышедшая во двор с неощипанной курицей в руках квадратная Младка, – не бойся, она у нас не ради денег гадает, поэтому никогда не врет. Всю правду тебе расскажет, что было, что есть и что будет.
Холод посмотрел на Младку и усмехнулся, а Младка продолжила совершенно серьезно:
– Я не шучу. Вон, сокола твоего посмотрела и рассказала. В жизни у него только две голубки есть. Одна старая, другая молодая. Одна всю жизнь голубей и голубиц учила и всегда одна была. Это старая которая. А молодая у моря ждала. И теперь у него все хорошо будет. Так что придется мне теперь другого сокола себе искать, – засмеялась Младка и выдернула из курицы горсть разноцветных перьев.
Старая цыганка тем временем, посмотрев на руку Холода, начала говорить, а Младка переводила:
– Вижу, вся жизнь твоя из дорог состоит. Расставаний много. Но и встреч тоже немало. Некогда тебе. Все время спешишь. А надо бы иногда назад оглянуться. Ведь тень за тобой стоит. Ты ее сам не видишь. Но чувствуешь. И это не тот, кто ты думаешь. Ты боишься на эту тень посмотреть. Поэтому ты сейчас здесь. Но здесь все хорошо закончится. Но это только начало другого пути. А за ним еще один. Вижу всадников троих. А за ними человек с лицом, как шут. Улыбается. Но он из прошлого. А за ним тьма. Эта тьма опасная. Ведь по дороге, когда спишь, нельзя идти. И еще двух собак я вижу. Обе черные. У одной глаза большие, холодные, как луна, а у другой горячие, как солнце. Не одна собака, а две на перекресте стоят. А ты до сих пор не знаешь, какую позвать. Ты белую собаку выбрал, которая дома с сыном и девушкой красивой. Но это просто собака. Те другие. Они не с этого мира. Они родились там, где каменные горы из моря растут. Звон какой-то я слышу, как сабли. И цветы розовые. Две собаки. Запомни. И еще слышу… Бывает, что учитель сам становится учеником. А еще такие слова слышу: и кто увидит эту собаку, умрет на месте, а кто услышит… Дальше не могу разобрать. Вторая собака в ладонь тебе тычется и говорит…
Старуха что-то забормотала на непонятном языке. Младка удивленно уставилась на нее, а Холод тяжело вздохнул и выдернул руку.
– Что она сказала? – Младка посмотрела на Холода, – и на каковском это? Я не поняла.
– По-японски это. «Пусть пес поспит, когда другого час охоты». Это хайку японское, не помню кто написал. Стихи такие, – ответил Холод.
Младка уже собиралась уйти, но старуха снова заговорила, а Младка спешно начала переводить:
– Не знаю, зачем я тебе это сказала. Я будущее вижу, а ты его знаешь. Я судьбу предугадать могу, а ты ее вершишь. А вот прошлого у тебя вообще нет. Я предсказывать умею, но зачем мои предсказания тому, кто наперед видит. Потому что спишь с открытыми глазами. А вот что будет, когда ты проснешься…
Старуха покачала головой, взяла трубку, лежащую рядом с ней и закурила.
– Признала тебя бабушка, – удивилась Младка, – давно она ни с кем так не говорила. Обычно рассказывает, что женится кто-то, родится, умрет, богатство будет… А у тебя история целая.
Старая цыганка ушла в себя, а Младка пошла готовить курицу, которую даже не заметила, как общипала, пока переводила слова бабушки.
В это время уже начинающий засыпать дом Радо разбудило громкое пение. Во двор почти вкатился пьяный Жид в одном спортивном костюме, без часов, но зато в компании разбитной цыганки, худой, как палка, и двух цыган, на одном из которых висел баян.
Из «скворечника» выглянул заспанный Вован.
– Что выиграл? Отмечать будем? – Холод пришел в себя.
– Не, все проиграл вместе с машиной, но все равно отмечать будем! – радостно сообщил Жид и что-то крикнул.