вшись с этой обидной для него «погонялой». Она шла за ним с самого его рождения. И угораздило же его мамашу, красивую здоровую русоволосую сибирячку сойтись с пленным солдатом-японцем, тщедушным, косоглазым, желтолицым. Но сошлись… И в сорок девятом народился он. Вот тогда отец матери, увидев его впервые, усмехнулся: «Эх, Марья, народила нам метиса». Крепкий белобрысый мальчонка, скуластый с раскосыми глазами – Метис. Так с детства и пошло. Рос он угрюмым и озлобленным, со сверстниками особо не дружил, чуть что – дрался, крепкий был. Школу не любил, сбегал с уроков и шатался по городскому рынку. Ершистый, на ласки матери не отвечал, отца вообще как будто не замечал, пустое место для него он был. Да какой он отец? С трудом русскому языку научился. И за что только мать его полюбила? Дурак… По утрам вон зарядку свою японскую делает, дышит, руки вперед выкидывает, да ногами как в балете машет – бабка Нюра говорит, что «балет» - это где ногами махают мужики с девками, танцуют как будто, балет она давно до войны в Москве видела. Но однажды, когда Метису было лет тринадцать, сидел он в зарослях тростника и покуривал папиросу. Отец возвращался с работы домой. На шахте он тогда работал. Окружили его мужики подвыпившие, а дело было накануне девятого мая, и давай тискать, окружив. Долго бы это продолжалось, но один из них отвесил оплеуху отцу. Бросил японец авоську с грязным бельем… Такого Метис никогда не видел. Отец подпрыгнул и в прыжке ударил ногой того, кто стукнул по лицу. Тот отлетел на несколько метров и ударился с размаху спиной о дощатый забор. Второго, высокого, подбросив коленом, отец сломал пополам. А остальные… Остальные убежали. Вот тогда Метис впервые услышал незнакомое слово «каратэ». Он пришел к отцу и рассказал, что хочет научиться так драться. Отец усадил его напротив и рассказал об этой борьбе самураев. По словам отца, это было оружие, оружие обороны, но не нападения. Метис молча слушал отца и впервые за много лет всему согласно кивал. Уж очень он хотел научиться так драться. Вот тогда он всем покажет! Оборона – плевать! Это у них, япошек. У нас по-другому. И с этого дня он вместе с отцом делал эту странную японскую зарядку. К пятнадцати годам Метис уже крошил красные кирпичи и двухдюймовые доски. На улице его все боялись – знали, стоит задеть – считай калека. Метис… Но теперь этого дворового прозвища все боялись. В шестьдесят шестом отца неожиданно забрали люди из КГБ. Ходили разные слухи: по одним отец сбежал к себе в Японию, на остров Окинава, по другим его просто как бывшего солдата милитаристской Японии просто посадили, дав пятнадцать лет без права переписки. Как это было - оставалось только гадать. Но с тех пор отца никто не видел. Мать с горя заболела и буквально за год стала оплывать как свеча и в конце шестьдесят седьмого умерла от туберкулеза. Так он стал в восемнадцать лет круглым сиротой, оставшись с дедом и бабкой, родителями матери. Те не в силах были справиться с наглым, хамоватым, не ценящим ничего внуком, и сплавили его с глаз подальше к родственникам в Благовещенск. Устроился там Метис на мебельную фабрику, но был уволен, не проработав даже месяца за драку с начальником смены – тот по глупости поинтересовался откуда у Метиса руки растут. В армию его, как круглого сироту, не взяли. И можно только догадываться куда бы вывела, умевшего в жизни только бить морды Метиса, кривая судьба. Много в ту пору жило на Амуре ссыльных вольно поселенцев, зэков. С головой окунулся в незнакомую ему романтику девятнадцатилетний авантюрист и искатель приключений, без гроша в кармане. Вот эти люди уважали Метиса. За силу, за его беспощадность. Пригласили артель зверозаготовки ограбить – согласился. Гладко все прошло – сторожа ломиком по голове тюк – и деньги и пушнина в кармане. Месяц пили да гуляли, пока все до копейки не промотали. А тут новое подвернулось – машину с инкассаторами сбербанковскую взять. Порешили – так и быть. Но тут судьба-то им карты и попутала. Не из пугливых инкассаторы оказались, стрелять начали. Вот тогда один из подельщиков Метиса, рецидивист Медведь, и достал обрез, сунул ему в руку, мол стреляй, малой, ты малолеток, если возьмут – много не дадут. И нажал Метис на курок. А позже взяли их всех в Чите. Медведю и еще двоим «вышку» дали, а ему пятнадцать. Видно и правда пожалели. Так оказался Метис на зоне. И в первый же день выбили ему блатную романтику из головы. В душ их с этапа погнали, вышел Метис, помывшись, и не нашел своего нового ватника. А после на одном зэке на общем построении свой ватник увидел. Подошел: мол, верни, мой. А тот в ответ оскалился железными зубами, типа «гуляй, паря, пока цел». Метис его по этим зубам и щелкнул. Метиса махом скрутили, кум десять дней карцера влепил, тот даже и опомниться не успел. Отсидел молча. В отряд вошел, а там урки его сразу на перо поставили, типа на «ихнего» руку поднял. Одеяло на голову накинули и кирзачами хорошенько отпинали. Месяц Метис в лазарете кантовался, ребра поломанные залечивал. А на следующий день, как вылечился, кирпичом этому железнозубому голову проломил. Тут бы ему и конец. Да «смотрящий» по зоне, вор Тюря за него вступился. И оставили его в покое, на голову психбольной, с ним лучше не связываться, себе дороже. Стал Метис в близких к Тюре, то одному строптивому перо под ребро сунет, то другому шею свернет. Надо Тюре кого наказать – Метиса зовет. Он при Тюре вроде палача штатного. Так всю пятнашку руки в крови мочил. Тюря тот досиживать остался, а Метис в восемьдесят пятом вышел. И офигел сразу. Как страна изменилась. Кооперативы стали появляться, машины иностранные, видеосалоны, а денег вокруг сколько крутится! Мать моя женщина! Покрутился полгода в Благовещенске, парней верных подобрал и в Москву дернул. Вот тут нутро садистское Метиса наружу и выскочило. Что он только с несговорчивыми кооператорами не делал! И по зубам напильником гладил, и брюхо утюгом прижигал, ногти вырывал. А уж если бил, то забивал до смерти. Короче через год на его территории все ему платили. А братва местная не лезла, мазы нет с живодером этим связываться. Много денег у Метиса стало. Тачки крутые, дома, квартиры, дачи. Вот одного не хватало. Бояться-то его все боялись, а вот с уважением… Блатные руки боялись протянуть, чтобы в крови не запачкаться, хотя на сходки приглашали. Так бы и умер Метис заурядным мясником, но вот заехал однажды в его кабак Петеля и заговорил с ним: