* * *
Тяжелая кладбищенская тоска. Зима рваной раной обнажила покосившиеся кресты и потрескавшиеся кубики гранитных надгробий. Под ногами хлюпала песочно-снежная каша. Последний приют – вечный дом.
Холод бродил среди вдавленных в землю и еще присыпанных грязным снегом могильных холмов. Целый город. Город мертвых. Здесь всегда молчание, давящая тишина, изредка спугиваемая карканьем черных ворон. Сюда на новое место жительства ежедневно привозят десятки жильцов. Это их последний адрес, последнее место прописки. Они никогда не уйдут отсюда назад сквозь огромные чугунные ворота – это последнее место прибытия. Одних привозят сюда с помпой: надрывно звенит оркестр, хрипит медными трубами; дорогие венки, толпы родственников и друзей, провожающих в последний путь; дубовые гробы, траурные речи – напыщенные и торжественные, огромные гранитные монументы. А другие приходят сюда просто: в неструганных деревянных гробах, с табличкой, номером и датой смерти на куске ржавой жести. Но и те, и другие, поселившись здесь, формируют из своих могил улицы и кварталы. Смерть уравнивает всех в правах. Здесь они все одинаковы. Ведь что под толстым панцирем брони дорогого карельского мрамора, что под потрескавшимся деревянным крестом с болтающимся на кривом гвозде венке на небольшой глубине в песке лежит одно и то же – ссохшаяся человеческая плоть и сгнившие кости, которые время превращает в прах и тлен. Здесь жизнь совершает свой полный круговорот. Все уходят в сырую землю. Смерть не разделяет их: здесь бандиты и милиционеры, взрослые и дети, богатые и бедные, мужчины и женщины… Люди, бывшие на земле гостями, а отсюда шагнувшие в вечность. Но кладбище все же живет. Стучат в мастерской молотки гранитчиков, выбивая на камнях даты жизни и смерти; приходят друзья и родные, нашедших здесь свой приют – льют водку, поминая усопших добрым словом; торопливо снуют могильщики с лопатами, в ватниках, заляпанных глиной; шуруют бомжи в поисках жратвы и халявной выпивки, докучая потерявшим своих близких нелепыми соболезнованиями… А вот еще одного жильца привезли.
Живые живут среди мертвых – очередная нелепица нашей путанной жизни. Ветер швырнул к ногам Холода обрывок черной траурной ленты с венка. «Где же ты, старший лейтенант Павлов? Где же ты, верный друг, боевой командир Василич? На какой улице лежишь»? Холод спихнул с дороги грязный клок материи. Навстречу ему брел, прихрамывая, седой обитатель в рваной фуфайке с огромным сизым носом. Типичный выноситель соболезнований, всем своим видом выбивающий с посетителей слезу и деньги на шкалик, а то и на пол-литра. Его живые глазки свирепо так зыркали из-под клочкасты бровей. Ага, нашел. Он бросился к бутылке, лежавшей возле слегка завалившейся аляпистой зеленой ограды. Цоп… ее в пакет, где позвякивало еще несколько бутылок. Он бросил на Холода обреченный взгляд и достал пальцами в цыпках с черной каймой грязных ногтей из кармана фуфайки мятую пачку «Примы», сунул сигарету в беззубый рот и, слегка помусолив, чиркнул спичкой, со свистом затянулся, обдав Холода облаком дешевого табачного дыма, и захромал дальше. Живут же люди. Хотя, впрочем, какая это жизнь? Так, убожество. Жить среди мертвых… Жить среди мертвых! А ну, ка…
- Эй, отец, подожди, дело есть. Денег хочешь?
- Гы-гы, кто ж не хочет? – бомж ощерил остатки желтых, в разные стороны торчащих зубов, - а чего надо-то?
- Ты, по ходу, всех мертвяков тут знаешь? В октябре-ноябре тут военного хоронили, Павлов его фамилия. Убили его.
- А, Андрея Василича, военрука, который в Чечне воевал? Пойдем туда, - он ткнул прокуренным пальцем в левый конец кладбища, - я покажу, только деньги вперед, десятку. У него могилка приметная, цветов всегда тьма, и люди каждый день приходят: детишки, военные разные. Много народу бывает, - бомж сморкнулся в рукав, - хороший человек, видать, был. В гробике закрытом хоронили, угольки одни остались. Царствие ему небесное, - старик неумело перекрестился и обернулся к идущему за ним Холоду, - я тут все про всех знаю, об каждой могилке ух как много рассказать могу, - бомж хитро прищурился, - живу я тут потому, что…