– Да ничего мы не ломаем, – Иуда посмотрел в окно на пробегающие за ним перелески, – мы исправить все пытаемся. Отмолить, откупить. С ошибками помирать тяжко.
– Так живи и исправляй, – Холод повернулся к старику, – таким, как вы, жизнь долгая отмерена.
– Чтобы жили и мучились, – кивнул Иуда.
– Ты прямо страдалец, – рассмеялся Холод, – не, Иуда, ты терпила. И не надо мне сейчас про понятия задвигать. Ты сейчас не в них живешь. Терпила это тот, кто в себе это носит. Облегчись, Иуда, может и радость на душе появится. А так, с говном души по жизни шагать, – Холод махнул рукой, – это еще уметь надо. С какими же грехами ты живешь, что ты однажды человеком перестал быть?
– Ушел я однажды не с теми и не туда, – Иуда посмотрел вдаль сквозь стекло машины, – соплёй еще был. Нагляделся, как папаша мой мать по синей лавочке мордой по полу елозит. Думал, за силой пошел. Сестру бросил, мать. Но вернулся. Думал из-за меня он ее за волосья таскает, что непутевым расту, а пришел – так ничего не изменилось. Вот тогда я мать от него и избавил. Думал, так лучше будет.
– Ты что, его того? – усмехнулся Холод.
– Этого, – проскрипел Иуда и продолжил, – вернулся опять, а гляжу, мамаше моей только хуже без этого нехристя. Думал, что спас их, ан нет. Она вся в тоске по папаше моему изуверу, и каждый день его стаканом поминает. А тут меня увидела и говорит: «Душегуб! Ты же семью порушил!» А я гляжу – какая семья? – Иуда вздохнул, – где люди друг друга волтузят и по мордасам лупят, а дети на это пялятся?
– Это формат отношений сейчас называется, – ответил Холод.
– Скотинство это называется, – Иуда покачал головой, – поглядел я со стороны. Ну, коли им в скотинстве жить нравится – пускай и живут. И снова ушел. А потом, знаешь, в Киеве это, кажется, было. Смотрю, цыганка пьяная валяется на лавке в парке, а дочурка ее за руку тянет и тихенько так шепчет: «Пойдем домой, мама». А все мимо проходят, и никто этой девчушке помочь не может. Испачкаться бояться, брезгуют. Вот тут я о сестре и вспомнил. Спасать ее собрался. Приехал, а она уже та оторва. Вот тогда у меня в душу червячок сомнительный и влез. Не хотят люди спасенными быть. Им в этой грязи нравится, словно они без жижи этой и не люди совсем. Но я все равно попробовал. Тут история с Графом у нее и приключилась. Думаешь, я о себе тогда думал? – Иуда повернулся к Холоду, – нет. Я в любой момент сказать мог: «Баста, пацаны, жить хочу в другом мире». Жизнь-то не кино «Калина красная». Там никто тебя на перо не поставит, если обстоятельства имеются. Я ж не ссучился, братву на кон не поставил. По-тихому бы ушел и следов в общем не оставил. Да и на Графа-то того мне плевать было. Сегодня Граф, завтра Барон. Ну мусор он, так пускай. Ихняя это жизнь. Только вот Граф не из таких. Я смотрел тогда на него и принципы видел. И сестра в эти принципы не укладывалась.
– Ты прямо ясновидящий, – рассмеялся Холод.
– Это мы глазами слепые, – ответил Иуда, – а сердцем-то видим. А у Графа сердце черное. Еще потемнее моего будет. Там такие черти обитают, что аж страшно стало. Ну я за Графа-то и поузнавал, прежде чем их рай в шалаше рушить. Обида в нем была, так же как у сестры моей. Вот они обидами этими и сошлись. Оба хотели по-другому жить, только обида им этого не давала. Даже я, грешный, через нее перешагивать научился. Вот и разлучил их тогда. А про себя подумал – если ошибся я, то снова сойдутся. Не ошибся, – Иуда покачал головой, – она свою обиду на меня вылила, а он свою, уж не знаю на чего там. А за счастье-то бороться надо. Или страдать на худой конец. Выстоять, отнять, украсть… А ежели не так, то какое оно тогда счастье? Так, удача мимолетная. Даже не фарт. Удача – дама капризная. Вот она сестру к Монголу и шатнула. А уж если раз шатнула, то и дальше пинать будет, пока не свалишься с ног.
– Ну, считай, исповедался, – Холод перестроился в другой ряд, – только я, Иуда, не поп.
– Да и я тебе не прихожанин, – Иуда снова отвернулся к окну и продолжил, – а потом она тебя ко мне привела. Сама привела. Мне бы, дураку, сказать: «Ваша жизнь, вы и живите», а я снова вернулся, вспомнил, что брат, а теперь еще и дядя. Ответственность почувствовал.
– Ты был очень ответственным, – Холод крепко сжал руль, – одни «нельзя».
– А я по-другому как-то мог? – поглядел на него Иуда, – я кто тебе? Отец? Воспитатель? Мне тебя не жить надо было учить, а удержать. Я ж видел, как все катились. Мать твоя, Граф, Монгол. Вот поводок и выбрал. И держал, пока руки держать могли. Я на то время даже завязал. А потом, как ты поводок вырвал, так и отвязался.