Тот вытащил сигаретку:
– Убили Кваса. И еще шестерых. Разборка была.
– А с кем разборка?
– Хрен его знает, залетные. Глина побожился, найдет – семь шкур спустит. Он человечка под них зарядил. Застуженный на всю голову. Психом зовут. Может слышал?
– Да нет, вроде. А Глина с кем дружбу водит?
– Да у него корешей много. Бизнесменов. Депутат даже один есть.
– Не Кондаков случаем ли?
– Вроде он, а че?
– Да нет, просто так спросил для интереса.
– Темнишь ты, начальник, – Грыц закурил сигарету, – ты спрашивай, чё знаю – скажу. Мне на эту блатную шушеру наплевать по жизни. Я свое открестил, пора лыжи в сторону погоста двигать.
– А кто такой Холод?
– Не понял тебя…
– Ну был один, – Кольцов посмотрел на Грыца, – беспредельный тип. Ты о Монголе слышал?
– Ну это-то да-а. Серьезный мужчинка был. Ох, кулак железный! Я с ним в Надыме в семьдесят шестомом чалился, он тогда зону держал. Его Прокоп, блатарь московский поставил. Погодь… А Холод – это не тот, который с Кисой общался? После Монгола остался. Киса помер потом. А Холод как навроде Монголу сыном был.
– Даже так? – Кольцов удивился, – а я и не знал.
– Был у Монгола грешок – семейный он был. Вот пиздюк после него и остался. Звереныш вырос. Я что-то запамятовал. Слышал я о нем. Тогда слушок пошел, что он с Белкой и его кодлой расправился, а потом награда нашла героя. Прокоп еще толковище собрал, развел все непонятки. Мол, Белка мусорнулся, не по понятиям жил. Они тогда Холода в покое оставили, а менты его замочили. А вот что дальше было – не знаю.
– Холод этот снова появился.
– Шустряк, – присвистнул Грыц, – и по чью душу сейчас?
– Ну, судя по всему по Глинину и его друга – депутата.
– Значит не жилец Глина, – пристально посмотрел на Кольцова Грыц, – он с Белкой и его пассажирами за три дня расправился. Слушок тогда пошел о «Белой стреле». Только нет никакой «Белой стрелы», все это ваши мусорские байки, развод для пингвинов. Но воры на кипеш упали. Рамсили с ними по понятиям. И спрашивали юшкой кровавой за беспредел сучий.
– Кто спрашивал?
– Холод этот и спрашивал. Его тогда хорошо зарядили. Прокопа рук дела, узнаю волчину. Но Прокопа самого шмальнули. И вот чё я, начальник, думаю. Этот мальчишка – палач. Наказание всему нашему фуфловому миру, и вашему тоже. Не живой он. Он квитается. Это система целая, покрепче вашей, мусорской. Этот находит и отправляет к Богу в белых подштанниках.
– Ты сегодня не допил, Грыц.
– А ты мне и не наливал Кольцов. Думаешь брешу? Ты с людьми поговори. Они тебе еще не то расскажут. Дело, кажись, в восьмидесятом году было, когда Высоцкий умер. Не поделили два урки что-то, пацанов своих стравили, кровушки пролили не меряно, ну один и мусорнулся. Закрыли ваши того, второго, и ребят его закрыли, всех на нары бросили. А первый один остался, землю его себе забрал. Так вот, я тогда на хиваре одной отсиживался, и он туда приконал, мадистке денег сует, тысяч десять, а то и поболе – схорони меня. Та баба добрая была, вот и пригрела его. Ну а мы с ним за жизнь разговорились. Он мне во всем покаялся: как стучать бегал, как в дудку с легавыми дудел. Козлина! Фраер тухлый! И еще цинканул он мне, что людей его убивать начали, а последним – братана его, «семейника». За неделю десять рыл как с куста. Так вот брат его на больничке подыхал и все про собаку рассказывал, огромная псина такая. Он домой возвращался поздненько от бляди одной и та ему навстречу – зыркнула глазищами и как завоет! Аж душа в пятки. Трезвяком шел, а с утра его в подъезде с проломанной башкой нашли. Так и умер со словами «собака». Эта козлина со мной пару дней пошкерилась, а потом свинтила в Сочи, вроде. Так вот до Сочи она не доехала – под поезд попала. Вот так вот, начальник.
– А к чему ты мне это все?
– Бойся той собаки. Она не только за крещенными идет. Где сучатиной попахивает – она там. Не лезь ты в это дело. Голову сломаешь. На водяру дашь? – посмотрел на Кольцова Грыц.