– Извините, ваша светлость, побеспокоить пришлось. Ты за меня с ментами говорил?
– Ну а дальше че?
– О чем ты говорил?
– Ну ты даешь, – усмехнулся Грыц, – человек спросил – я ответил.
– И давно для тебя мусорские «человеками» стали?
– А ты че, с меня спросить хочешь, а, Глина? Так спрашивать раньше надо было, когда я твой срок в Нижневартовске тянул за здорово живешь. И все ждал, когда мне мой корешок хоть «дачку» загонит. Так, чисто по-босяцки. А брателло мой тем временем большим человеком стал, западло ему с бродягами общаться! Ему лучше с людьми нужными…
– Слышь, Васька, выдь отседова, – зло бросил Глина, – че ты хочешь, а, Грыц?
– А ты че хочешь? За совесть меня разводишь? Так нет у меня ее. Там, в «красной хате» кончилась. Вместе с адвокатом твоим галимым, и вместе с зубами, цингой – лихоманкой сожранными. Днсять лет, Глина. Ты мне должен. По жизни должен!
– Я тебе денег дам.
– А че деньги-то? Я легкие все через задницу высрал, пока ты здесь машну себе набивал. А мусор тот почеловечнее тебя будет. И запомни, тебя я не сдавал.
– А за что базар-то был?
– За дружка твоего, депутата, да за отморозка одного. Сам знаешь, за какого.
– И чего?
– Да ничего, Глина. Только вот вижу – дела твои хреново. Исповедовался бы ты что ли, старый?
– С чего ты так решил?
– На измене ты весь. Даже на первом нашем скачке не так трухал. Дерганный весь какой-то. Успокойся лучше, – Грыц потянулся к графину, налил, снова выпил, – чему быть – того не миновать.
– А че будет-то, а, пророк?
– Завалят тебя на хрен, Глина, сердцем чую. Накосорезил ты по полное «не балуйся».
– Ты че базаришь-то?
– Это не я базарю. Это ты с Кондаковым набазарил. Ох, хорошо набазарил. Продырявят тебя!
– И кто же меня продырявит, нарядный ты мой?
– Холод и продырявит. Ладно, бывай, Глина. Засиделся я у тебя. Пора и честь знать, – Грыц поднялся и кивнул на графин, – на посашок налью?
– Наливай, сучара, – процедил Глина, в его руках был пистолет…
Выстрел. И Грыц рухнул на паркет. Из-под него расплывалось багровое пятно. Глаза начали бессмысленно стекленеть.
– Ну че, падаль? – Глина уставился на него сверху вниз, – дошуршался? Сучий кот! Правды тебе надо! У сук правды не бывает. Правду надо было у мусоров искать, когда с ними ручкался.
– Зря ты так, – просипел Грыц, – белые волки… За тобой… Собака уже воет… Ночь…
– Чего? – склонился над ним Глина.
– Да пошел ты… Ты уже покойник, – Грыц плюнул в лицо Глине кровавой слюной, – сам сука.
* * *
Холод сидел на капоте машины и курил. Слон копался в костре и выуживал оттуда запеченную картошку.
– Хорошо-то как! – к ним подошел Владлен, – на реке был, вода теплая. Как в детстве. Прям как у нас, а, Слон?
– У тебя, Владя, – Слон подкидывал в руках горячую картошку, – я на Волге родился. Мы уже в апреле с пацанами купались, аккурат на день рожденья Ильича. А ты где, Холод, родился?
– А я уже не помню.
– Как это так? – подошел к Холоду Владя, взял с капота пачку сигарет и закурил, – у тебя что, детства не было?
– Было, наверное, – Холод затянулся, – как у всех. Отец. Мать. А потом всё взяло и кончилось. Вырос я, Владя. И всех убивать начал.
– А зачем убивать начал? – к Владлену и Холоду подошел Слон с газетой, где лежало несколько перемазанных в золе картошин, – угощайся, картофанчик – вышак! Как в детстве пионерском.
– А я и не знаю, – Холод посмотрел куда-то в небесную высь, – жизнь так сложилась. А я вопросов задавать не привык. Вон, пускай Слон думает, у него голова большая, – Холод кивнул на Слона, – а мне по барабану. Фиолетово все это. Вот ползет муравей, тащит на себе ношу тяжелее себя в два раза и тащит. Без лишних вопросов. А зачем он тащит? Так ведь и будет тащить, пока мы на него ногой не наступим.