Пастор замолчал и потянулся к стакану, пригубил, искоса поглядывая на Александра и вроде бы чуть улыбаясь, будто спрашивая: все ли так в его речи? Александру хотелось сказать, что да, все, мол, так, но он молчал, думая, что пастор хитрит и вот сейчас вывернется и начнет задирать его какими-нибудь намеками.
Напряженная пауза затянулась. Выручил Фред:
— Один американский психолог сказал: «Когда вы включаете телевизор, вы автоматически выключаете в себе процесс становления человека».
— Правильно сказал, — подхватил пастор. — Не прекрасна ли свобода телеинформации? Но, не ограниченная стремлением к благу человека, она может стать телевизионной чумой насилия. Школьник к восемнадцати годам умудряется стать свидетелем ста пятидесяти тысяч насилий, из которых двадцать пять тысяч — убийства. Разве не попирается этим правом пропаганды насилия самое главное право человека — на жизнь без насилия?!
Мария и Ингрид, сидевшие на зеленой травке спинами друг к другу, запели печально, будто заплакали:
— Загрустили, — сказал Фред.
— Играются, — сказал Бодо. И добавил по-русски: — Ду-ра-ка валяют.
Александр встал, отошел от стола и тоже разулся. Земля была совсем не холодной. Трава приятно щекотала ступни, и это почему-то смешило.
Плавно ступая, он прошелся по лужку. Женщины косились на него из-под прищуренных век и пели, будто манили:
Он подошел к ним, сел рядом.
— Вы сегодня какой-то не такой, — сказала Ингрид.
— Какой?
— Плохой кавалер.
— Фред виноват.
— Ох уж этот Фред! — вздохнула Мария.
— Он говорит, что к женщине нужно относиться серьезно.
— Дурак он, — сказала Ингрид.
— Фред говорит, что женщина — главная движущая сила прогресса.
— Да? Интересно, кого он имеет в виду?
— Будто женщина играла чуть ли не первейшую роль в распространении христианства.
— А святые — одни мужчины. А для нас только три «К» — кирхе, кюхе, киндер[15].
— А вы женаты? — спросила Мария.
— Разве я похож на холостяка?
— Увы, увы… Почему как хороший человек, так обязательно женатый?
И вдруг они обе, не сговариваясь, запели:
Отпели куплет, замолчали. Бодо обернулся за столом, дурашливо погрозил жене пальцем.
— А вы могли бы здесь остаться? — спросила Ингрид.
— Здесь, на даче?
Только сказав это, он понял: получилось двусмысленно.
— Нет, не оставайтесь. Намаетесь. Как этот Ковалев. Ковалев? — толкнула она Марию локтем. Та кивнула. — Ваш он, из Москвы, в газете работал. Потом с женой сюда приехал. Два года ходил без работы. Жена устроилась в госпиталь, тем и кормились. Жена-то и упросила меня помочь, как раз вакансия открылась в нашей штутгартской газете. Повел его Бодо знакомить с кем надо. Посадил в ресторане за отдельный столик, сказал, чтобы ждал, когда надо будет, позовут. Дело это тонкое, сами понимаете. Прошел час, два часа, а все у Бодо нужного разговора не получалось, все не мог позвать Ковалева. И у него терпения не хватило, сам подошел к столику, где Бодо с нужными людьми сидел, да и спросил: «Ну, когда вы меня будете представлять?» Все испортил. По-моему, он и сейчас без работы…
Александр слушал и не жалел этого Ковалева. Но очень хорошо понимал его. Как же, привык дома капризничать. Наверняка считал себя непонятым гением, иначе чего бы на Запад подался? А тут такому «талантливому» устраивают многочасовую выдержку…
Захотелось плюнуть, но он сдержался: земля все-таки частная, кто знает, как это будет воспринято?
— Я сейчас вернусь, — сказал он и встал, пошел к столику.
Пастор все еще продолжал свою импровизированную лекцию:
— …Может ли свобода быть несвободной? Но именно это и утверждает произвол, ибо, с его точки зрения, и сам бог недостаточно свободен, так как не может совершить зла…
Александр подсел к столу и вдруг почувствовал, как же он все-таки устал. Поднял стакан с вином, посмотрел его на свет. Вино было темное, почти не просвечивалось. Отпил глоток, поставил стакан и, закрыв глаза, снова стал вслушиваться в слова пастора.