— И еще, дорогой Миша. Это я на сладкое приготовил. Как твои папа-мама поживают? Сестренка? По здорову ли бабка?
Мишка нахмурился: что за пробросы такие странные? Света ведь только что все рассказала старому колдуну, кратко, но очень даже прямым текстом: все родичи Мишкины стали зомбарями и сгинули в огне. Такое ощущение, что дядя Вяча словно бы ерничает, вопрошая.
— Ах, да, виноват, запамятовал! Давно погибли?
— Ну… третьи сутки пошли. Вернее, с месяц, но я только позавчера… окончательно позавчера.
— Угу. Ты стойко переносишь горе, голосок даже не дрогнул. А вот мы тебе сейчас адовый холодок из сердца выдернем да Увалаю скормим… О, пардон, зарапортовался… хрен ему! Без подарков проживет! Просто вотрем в асфальт, замок простит… От так!.. Вернем в тебя человеческую суть, поскольку в нежить ты категорически не пожелал… Есть. Оставшаяся альтернатива твоя сузилась. Минут немного осталось, вот тебе три — на поразмыслить и похныкать, думай и принимай ту или иную руку, сиречь делай выбор: в колдуны, в человеки?
Глубокая тоска очень похожа на Южный полюс: и здесь колотун, и со всех сторон север! Она — холодная и мрачная, огромная, размером и тяжестью с Медного Всадника на постаменте — обрушилась на Мишкино сердце, мягкое, трепетное и вновь горячее… Мишка под этой тяжестью рухнул на колени, почти как Увалай, только поодаль, метрах в трех от него, — и закричал! Вот теперь-то он был человек в полной мере, до самого донышка! Он хорошо всё помнит, он как наяву Надьку видит, сестренку свою младшую, вместе с самодельными дредами ее и прыщиками на лбу! Она погибла — и больше ее не будет! Отец! Мама, мамочка, мамулик!.. Бабушка!.. Они же все мертвые! Блин, они мертвы, а он… а ему вчера и сегодня — как будто так и надо!.. Он их любит, а их больше нет! И не будет никогда! Мишка рыдал — и слезы бежали в два потока из обыкновенных человеческих глаз, и простое человеческое сердце с необыкновенной быстротой трепетало в его груди, превращая болевые толчки в одну гулкую непрерывную муку!
— Плачь, плачь, Миша! Он — холодок этот — незаметно человека забирает, и колдуна обаивает также не вдруг, а скрадом, вельми постепенно… И обосновался он в тебе, вместе с твоими колдовскими способностями, несколько раньше, еще до звонницы, до того, как ты на нее вскарабкался и в чужую… чуждую… очень уж плохую субстанцию вляпался, даже неохота именовать ее маною… До этого все в тебе началось, я так чую… Но ты стойкий парнишка, упрямый, умный, с отвагою в сердце — оттого и в человеки вернуться захотел и сумел, пусть и с моей подмогой. Теперь ты волен и горяч, но — если станешь колдуном — холодок опять в тебе поселится когда-нибудь, сие неизбежно. И начнет расти, распухать, как и во всех нас, грешных. Говори: остаешься ли с людьми, ихнюю, типа, мимолетную людишковую участь мыкать, или с нами ли уходишь, вечность избывать, да холодок копить? Минуты пошли, уже вторая тиктакает.
Мишка безо всякого стеснения перед Светой, дядей Вячей и Михайловским замком тряс головой, разбрызгивая слезы вокруг себя, выл и кричал взахлеб, содрогаясь от тоски и запоздалого горя, а сам, запрокинув голову, поглядывал, словно в секундомер сквозь мутное стекло, на кривую ухмылку луны, и понимал, что на самом-то деле нет у него никакого иного исхода, что мнимый выбор этот всем окружающим очевиден и прям, и неизбежен, и уже сделан, и обусловлен он простыми и вечными человеческими свойствами: жаждою бесконечной жизни, жадностью к чудесам и соблазнам, верою в первую любовь и — вопреки единственному выбору, вопреки всему! — отчаянной надеждой на человеческое счастье.
КОНЕЦ