Кажется, нет силы, которая могла бы остановить эту зловещую — тучу с крестами и свастиками на крыльях, но вот, перестроившись, наши истребители снова делают заход на «юнкерсов». А сверху на них устремляются «мессершмитты», бьют из пушек и пулеметов с такого близкого расстояния, что промахнуться невозможно. Однако наши даже не вступают с ними в бой: главная их цель, — «юнкерсы»; главная их задача — не дать немцам громить железнодорожный узел.
Их остается все меньше. Горит, подожженный «мессером», один наш истребитель, другой, как подбитая налету птица падает третий. Но оставшаяся четверка не дрогнула. Маневр за маневром, молниеносные боевые развороты, петли, «бочки» — и вот еще два бомбардировщика пошли к земле. Строй «юнкерсов» рассыпается, они начинают сбрасывать бомбы куда попало и, наконец, разворачиваются и уходят на запад…
В это время один из оставшейся нашей четверки истребителей, сделав какой-то немыслимый маневр, зашел в хвост «мессеру» и расстрелял его почти в упор. К несчастью, он не успел увидеть бросившийся на него сверху еще один «мессершмитт», который с такого же короткого расстояния выпустил по нему длинную пулеметную очередь. Наш истребитель развалился на несколько частей, и все увидели, как падают на землю крылья, руль, фюзеляж.
Тот, кто наблюдал этот бой с земли, думал, что схватка в воздухе еще не кончилась, что уцелевшие немецкие и наши самолеты продолжат бой, но немцы, опасаясь оставить без прикрытия свои бомбардировщики, улетели. Улетели на свою базу и наши… Вот имена погибших наших героев: лейтенант Геннадий Борев, лейтенант Павел Игнатов, младший лейтенант Петр Смоковников и младший лейтенант Виктор Воронин… Вечная им память и вечная им слава…
Вероника, во время передачи незаметно присевшая рядом с мужем, тихо проговорила:
— Какие люди!
Валерий молчал. Выключив приемник, он сидел весь какой-то подавленный, сникший, плечи его опустились, голова склонилась на грудь. Веронику поразила неестественная для него отрешенность, он словно весь ушел в самого себя, в свои мысли, взгляд его вдруг потускневших глаз неопределенно блуждал, — ни на чем не останавливаясь, да он, наверное, ничего и не видел в эту минуту — ни молодых за окнами кедрачей, ни опускающегося за тайгу закатного солнца, ни солнечных бликов, разноцветьем рассыпавшихся по недалекой поляне, ни саму Веронику, встревоженно за ним наблюдавшую.
И, чтобы вывести его из этого состояния, Вероника осторожно положила руку на его плечо и повторила:
— Какие люди, Валера! Какой же волей надо обладать, чтобы вот так, как они…
Он взглянул на нее исподлобья и с непривычным дли него раздражением мрачно спросил:
— О каких людях ты говоришь? О тех, кому «вечная память и вечная слава»? Но где они? Их уже нет, нет больше Боревых, Игнатовых, Смоковниковых и Ворониных. Нет, понимаешь?! Они уже мертвые. И плевать им на вечную память и вечную славу. Им, наверно, было по столько же лет, сколько сейчас мне. Они еще не жили. Не жили еще, понимаешь? У них было еще все впереди, а теперь ничего не осталось. Ни-че-го! Разве это не страшно?
— Но ведь война, — удивляясь его словам, которых не ожидала от него услышать, промолвила Вероника. — Разве на их месте ты не поступил бы точно так же? Я ведь тебя знаю, Валерий, если бы в те минуты ты был там…
Он прервал ее на полуслове:
— Не надо сейчас об этом… И знаешь что? Мне хочется побыть одному. Немножко. Ты не обидишься?
— Нет, конечно. Я понимаю…
Вероника ушла в другую комнату, где был накрыт стол для ужина. Села на кушетку и задумалась. Что такое с Валерием? В последнее время он становится все более раздражительным и мрачным. Особенно, когда они остаются вдвоем. Она видит, как его что-то постоянно гложет, но никак не может докопаться до истины. Может быть, его, как и многих его друзей, тяготит мысль, что он до сих пор не на фронте? Может быть, он завидует тем, кто в эти тревожные дни там совершает подвиги, и о них говорят на всю страну? По тогда почему такая реакция на эту передачу о летчиках?
И вдруг ее осенила догадка, от которой она тут же хотела отмахнуться, но не смогла: «А что, — подумала она, — если Валерий страшится фронта, если он каждый божий день живет под гнетом этого страха и, когда слышит, как героически сражаются летчики на войне и… гибнут, он представляет себя на их месте? Мертвым. Сгоревшим. Раздавленным… С каким отчаянием, с какой горечью он произнес эти слова: „Они уже мертвые… У них было еще все впереди, а теперь ничего не осталось. Ничего!“»