– Вы художник?
– Художник, – он кивает головой и тяжело вздыхает. – Так уж не повезло. Знаешь, как я пишу! Всякие ваши Веласкесы-Дали в подметки мне не годятся. И что с того? Не в то время я родился, и не в том месте. Сейчас ведь чего в моде? Мазня как курица лапой. А я – реалист. Кому сейчас нужна хорошая школа?
Он поворачивается, бесцеремонно хватает за руку официанта, пробегающего мимо.
– Эй, парнишка, – говорит он, – ты это, текилу свою рюмками не таскай, тебе же больше работы. Принеси сюда всю бутылку. Мы ее сами разольем как нам нужно. И две бутылки минералки. Запивать вашу дрянь будем.
Через пять минут я обнаруживаю, что осторожно втягиваю губами текилу из наполненного наполовину бокала. Художник бодро булькает из стакана, запрокинув голову. Кадык под его растрепанной бородой ходит туда-сюда.
– Вот это уже лучше, – говорит он, стукнув дном опустошенного стакана по столу. – Основная работа пошла. Прорисовка, так сказать, деталей. Деталечек и маленьких таких деталюшечек.
– В каком городе вы живете? – спрашиваю я, пытаясь представить что-нибудь российское. В голову не лезет ничего, кроме снега и медведей.
– В Жуковке.
– Это большой город?
– Это не город. Дыра дырой, деревня. Уехал я из города, дружище. Уехал. Потому как там еще хуже было. Сейчас ведь что город – непотребство, злость да корысть безобразная! Пусть, думаю, заказчики ко мне в деревню поездят. И что ты думаешь? Ездят, как миленькие! На джипах своих японских нашу грязь месят! Помнят еще люди Сергея Можайского!
Он гордо выпячивает нижнюю губу, скребет пальцами в бороде.
– Вы пользуетесь большой популярностью, Сергей?
– Да какая там популярность… Не понимают нынче гениев! Нет спросу на хорошие картины. Ну и хрен с ними! – Он перегибается через стол, доверительно приближается губами к моему уху. – Я сейчас в основном репродукции пишу. Представляешь – приезжает ко мне такое брателло, всё в золотых цепях, пальцы не гнутся. "Серега, – говорит оно мне, – я вот с Голландии альбомчик привез. И вот эта натюрморда мне нравится". И показывает мне какую-нибудь голую бабу, кисти, к примеру, Рубенса. "Ты мне нарисуй пять штук, – говорит мне это брателло, – токо шоб все одинаковые были. Я четыре у себя в комнатах повешу, чтоб красивше было. А пятую своей марухе подарю на день Святого Валентина. Она у меня от такой художественности шибко тащится – типа, как понимает. И чтоб там всё при всём было – типа, мазок в мазок". "Без проблем, – говорю я. – пять штук баксов на стол, авансом, а когда сделаю, еще десять штук добавишь". И через два месяца все готово. Принимай товар, сам Рубенс не отличит.
Я вдруг ловлю себя на том, что Сергей говорит вовсе не на испанском языке. «Брателло», «маруха» – я никогда не слышал таких слов. Однако я понимаю все, что он говорит. Почему-то это не удивляет меня.
Чувствуется, что художник затронул любимую тему и готов разговаривать об этом как угодно долго. Не могу сказать, что живопись интересует меня. Я пытаюсь сменить тему.
– Как вам нравится наш городок? – спрашиваю я. – Многие находят его весьма привлекательным.
– Какой городок? Как называется?
– Морайра, – удивленно говорю я. – Вы что, не знаете, где находитесь?
– Ну так, догадываюсь… – машет он в воздухе рукой. – Испания, что ли?
– Да, – говорю я, всё более изумляясь. – Вы где остановились? В гостинице?
– Не-а.
– А где? Снимаете апартаменты?
– Да нигде. Я ненадолго зашел. Вот выпью и домой пойду. В Жуковку.
– Как пойдете?
– Да так же, как и пришел. Собственными ножками. Пешком.
Все-таки его начинает забирать. Он несет чушь.
– И как же вы шли пешком? – я решаю подыграть ему в дурацкой шутке. – Через Аликанте, наверное? Тут недалеко: всего-то сто двадцать километров…
– Сто двадцать? – он чешет в затылке. – Нет, друг. Это, пожалуй, далековато будет, в тапках далеко не уйдешь. – Он выпрастывает ногу из-под стола и я наконец-то понимаю, что за обувь на нем – стоптанные домашние шлепанцы розового цвета, скорее женские, чем мужские. – Знаешь что, приятель? Давай еще по полстакана, и пойду я. В мастерскую к себе. А то моя хавронья меня хватится.
– Хавронья?
– Ну да. Это я жинку свою так называю. Нюх у нее на это дело – если я с кем-нибудь за воротник закладываю, орать начинает, скотиной меня называет, бывает, поленом огреет. Так что извини…
Я молча нацеживаю текилы из бутылки в стаканы. Выпиваю так же как он – залпом опрокидываю в рот противную жидкость и чувствую, как она закручивается в глотке маленьким водоворотом. Проглатываю автоматически, почти бесчувственно.
– Вот теперь хорошо! – Художник откидывается на спинку с удовлетворенным видом. – Жаль, что у вас здесь нельзя надолго остаться. Миленько тут у вас. Представляешь, как здорово было бы – зависнуть на недельку. А так – тяпнул пару стаканов и бегом домой. Разве это жизнь?
– Ничего не понимаю, – чувство, поднимающееся в моей душе, нельзя уже назвать любопытством. Скорее, это ужас, вызывающий оцепенение. – Объясните мне, что происходит. Пожалуйста!