– К нам приехал великий… нет, это вы великий… гениальный… вы гига… вы гага…
В коридор выходит мама. Отец продолжает спектакль по Чехову:
– Моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка…
Мама недовольно морщится. Тут появляюсь я.
– А вот и наш кретин, – торжественно объявляет отец.
Интересно, что мне в мои шесть лет не приходит в голову обидеться – я присутствую на спектакле. Но мама этого вытерпеть не может.
– Зяма, – говорит она тихо, но так, что спектакль немедленно останавливается. – Что ты говоришь?
Папа растерянно смотрит на нее, не очень понимая, в чем проблема. Ситуацию спасает Андроников:
– Ну кто же может обижаться на такого отца! – говорит он весело, и оба опять начинают валять ваньку:
– Гига! Гага! Папирушкин!
Отец всегда восхищался талантом Андроникова-имитатора.
– Сижу вечером в номере и вдруг слышу громкие голоса, – вспоминал он. – Я прислушался и узнал голос Фадеева – высокий, чуть сипловатый, его заразительный, раскатистый смех. Фадеева перебил Симонов – его тоже нельзя было не узнать по манере произношения, по рокочущему «р». Затем послышался глуховатый, но четкий голос Маршака – он говорил, как всегда, с какой-то усталой повелительностью. Как видно, большая группа писателей шла по коридору. Может быть, выездной секретариат Союза писателей? Я вышел из номера и увидел… Ираклия Андроникова. Он шел с молодым человеком, что-то ему оживленно рассказывая. Он-то и был «группой писателей», их голосами он разговаривал[5].
Ираклий Андроников, 1960-е. Архив семьи Андрониковых
Но и сам отец не уступал в этом Андроникову, что не всегда улучшало его отношения с имитируемыми. Эпизод из начала 1950-х. Сотрудник «Литературной газеты» Константин Лапин идет по длинному коридору редакции. В другом конце коридора появляется Симонов и обращается к уходящему Лапину со своим характерным произношением «р» и «л».
– Товахищ Уапин!
Лапин, уверенный, что это Зяма, отмахивается, не оборачиваясь:
– Отстань, надоел!
Симонов в недоумении:
– Товахищ Уапин!
– Надоел, надоел, отстань!
Этот беккетовский диалог продолжается довольно долго. В конце концов Лапин на всякий случай оборачивается, с ужасом видит, что это не Зяма, а Симонов, и быстро бежит назад:
– Ой, простите, Константин Михайлович! Я думал, это Паперный.
Как только отца исключили из партии, Андроников исчез; впрочем, не он один. По мере того как отец снова стал появляться в печати, а потом и на радио, друзья постепенно возвращались, одни с малоправдоподобными объяснениями, другие – честно: «сам понимаешь, семья». Андроников появился последним. Раздался телефонный звонок, я снял трубку. Слышу низкий, мрачный, почти прокурорский голос:
– Когда у вас изменился номер телефона?
Надо сказать, что наши с отцом голоса по телефону звучали очень похоже, благодаря этому сходству я все время узнавал об отце гораздо больше, чем мне хотелось бы. Поэтому, отвечая на звонки, я обычно сразу спешил сказать, что я не он.
– Здравствуйте, Ираклий Луарсабович, – быстро сказал я, – папы нет дома. Что ему передать?
Но Андроников уже не мог выйти из роли.
– Когда у вас изменился номер телефона? – повторил он еще более осуждающим тоном.
– Вы совершенно правы, Ираклий Луарсабович, – ответил я. – Номер действительно изменился. Около двадцати лет назад. Я передам папе, что вы звонили.
Отец, когда я пересказал ему этот разговор, задумался, потом сказал:
– Я не могу осуждать человека за то, что он беспокоился о благополучии семьи. Конечно, я позвоню ему.
Дружба восстановилась.
Летом отец часто ходил пешком через лес из нашей Баковки в писательский поселок Переделкино – иногда к Лиле Брик, иногда к Чуковскому, иногда просто пройтись. Иногда брал с собой меня, иногда Иру и других обитателей перенаселенной дачи.
– Пока мы не дошли до конца леса, – говорил он нам, – вы все должны выучить одно стихотворение. Сначала я прочту все подряд, а потом по одной строчке, а вы будете повторять.
Баковка, 1950-е. З. Паперный играет на мандолине. Архив семьи Паперных
Была ли это магия леса или интонации отца, но все выученные таким образом стихи застряли у меня в голове навсегда. Даже теперь, непонятно по какой логике, некоторые строчки вдруг начинают звучать в ушах:
Походы к Чуковскому всегда были драматичными. Чуковский был веселый провокатор. Вот они с отцом подходят к двери – отец его пропускает вперед как старшего. Тот его. Так они стоят перед дверью несколько минут, торгуясь, как Чичиков с Маниловым. Наконец Чуковский строго говорит: