Накова волновалась. Даже повысила голос. Да, она была внизу! Нашла там служанку Маргу возле черного хода. Дала ей воды, да! Но что из этого?
Ячо свистнул. Полковник позвал солдат.
— Пожалуйте, госпожа, в комнату напротив.
Жена кмета заплакала.
Нако заложил руки за спину: что же это творится? Здесь супруг, который готов отвечать.
— Будьте добры, будьте добры, господин Гнойнишки!
Полковник усмехнулся: нет, этот человек положительно не может понять военных. Но черт бы его побрал в конце концов!
— Прошу вас, господин половник, что это за комедия, я вас спрашиваю?
Ячо взглянул на кмета поверх очков: толстяк, несолидный такой, а тоже — пытается быть грозным, хи-хи-хи...
Полковник смотрел в сторону.
— Ничего не могу поделать, господин Нако. Я вынужден. Служба требует. Я должен ненадолго взять под стражу госпожу Софку.
Гм, действительно не поймешь этих военных! Губы господина Нако побелели. Вид у него был очень внушительный. Казалось, он сейчас схватит маленького полковника и тот исчезнет в его толстых руках.
Смотри, каков!
Так или иначе, это скандал, да еще какой! Власти передрались. Настоящая анархия.
— Это, господа, равносильно тому, что вы арестовали бы меня, главу города! Пожалуйста! Я к вашим услугам.
И господин Нако поклонился. Полковник задумался. Покрутил пальцем ус, а другой рукой сделал знак. Явился еще один солдат.
— Служба требует, господин кмет, и хотя мне очень неприятно — пожалуйте!
Свадебные гости оцепенели. Полковник взглядом проводил арестованных кмета и его жену и, заложив руки за спину, посмотрел на гостей.
— Спокойствие, господа. Садитесь. Расходиться пока неудобно. Будьте как дома. Если желаете, вам принесут еще вина. Раз-ре-шаю.
Из соседней комнаты послышался плачущий голос жены кмета:
— Чтоб я сговаривалась с Миче, с этой негодницей! Да это же просто мерзость!
Миче лежала на изодранной козьей подстилке. Тело ее, легкое и пухлое, вздрагивало и трепетало. У изголовья стояла на коленях незнакомая девушка и утешала ее:
— Успокойся, товарищ, сюда не проберется сам дьявол.
Миче понимала, что можно бы уже успокоиться: ведь они под землей, глубоко под жильем живых и мертвых. Но она все еще дрожала.
«Иско не сказал мне ни слова. Сердится на меня. Еще бы».
Незнакомка гладила ее разметавшиеся кудри, и Миче заметила, что у девушки волосы острижены. Студентка, должно быть. Э, все равно.
«А я-то. Ни разу — ни разу не подумала, каково было Иско все это время».
В душе Миче сплетались тяжелые узлы — точно свинцовые. Их никому не развязать. Никому, никогда... Только один человек мог бы это сделать! Один-единственный, милый, родной.
«Сашо, братик, милый братик!»
Лицо Миче просияло, но тотчас же смертельно побледнело.
Да, Марга ее обманула. «Сашко на дворе, — сказала она. — Ждет тебя!»
«Господи, господи!»
Миче поднялась с подстилки и ударилась головой об стену. Студентка испугалась и — напрасно. Это просто нервы. Сколько Миче пришлось пережить, бедняжке! Но это пройдет. Все пройдет.
Миче снова легла. С ее лба скатывались крупные капли пота. Пусть капают. У каждого своя дорога.
«Только бы скорее, господи. Скорее бы очутиться возле Сашко, милого, родного, единственного».
Попасть бы Миче к брату. Он ее ждет, наверное. Не может же человек умереть совсем! Это было бы так страшно.
Миче казалось, что Сашко не умер. Не мог он умереть! Он ее ждет.
Он ждет свою милую, поруганную сестренку. Ждет с кровавыми слезами на глазах.
Что еще было у Сашко на этом свете? Только она! Да, только она. И еще — обездоленный народ, весь обездоленный народ. Бедняки.
Сашко люб!ил их. Только их...
«Поэтому-то они его и убили, о-о-о!»
Но пусть. Так и надо. Ах, так и надо в этом подлом — под-лом мире!
«Только бы скорее пришел и мой конец, только бы скорее!»
Уйти бы Миче к Сашко — светлому, милому.
Да. И они убегут. Сейчас же!
В Балканы убегут.
«В пещеры Вертепа! Туда, конечно!»
Студентка прижимала свои маленькие ручки к щекам Миче, и от этого Миче становилось легче. Они убегут в Балканы, в пещеры Вертепа. Сашко, она и Иско. Они снова скроются под сталактитовыми сводами, под таинственными сталактитовыми сводами.
Ах, как пророчески говорил тогда Сашко!
«Вслушайся, сестра, — говорил он. — Вслушайся в легенды старых Балкан. Нас перебьют. И многих еще таких, как мы. Но легенда о равенстве и братстве будет жить, и воссияет она над старыми Балканами».
...Ох, пересказаны уже легенды. Все пересказаны... Миче отрицательно качала головой: она уже ничего не хочет слушать.
— Мамочка, милая мамочка!
...Иско не сказал ей ни слова сегодня... Ох, не сказал ни слова...
Нет, больше Миче ничего не хочет слушать: никаких легенд!
— Мама моя, мамочка!
...И зачем утешает ее эта студентка?
Никто не имеет права утешать Миче: она не разрешает! С ней уже давно покончено. Она должна умереть. Разве она этого не понимает?
— Пусть Иско знает, что...
Иско стоял в стороне, спиной к Миче. А за ним пристав — убитый.
— Иско!
Он не обернулся. Сердится. Еще бы. Но ведь Миче пожертвовала собой только ради него! Только ради него и брата!
— Иско!
Иско взглянул мертвым взглядом. У-у-у!
— Успокойся, Карабелева, приди в себя! Что с тобой? Словно человека убила.
Миче похолодела.
— Другой убил пристава, другой!
Бедная Карабелева, этак она может сойти с ума! Да, ей не позавидуешь: лучше бы они ее убили...
— Что, собственно, случилось, товарищ? Ну, связали тебя злодеи и надругались. Так плюнь на это!
А Миче, впившись пальцами в руки студентки, оттолкнула ее и посмотрела на нее остекленевшими глазами. Очевидно, ее разум помутился. Бедняжка что-то шептала, но голоса не было. Студентка поняла: еще одно убийство было совершено сегодня вечером.
— Убили кого? Успокойся, Карабелева... Опять кого-то убили, а? Ох, успокойся. Много народа перебили они, кровопийцы! Ложись, товарищ.
Пусть Карабелева ляжет, успокоится. Она измучена, бедняжка. Но это пройдет. Даст бог, пройдет. Эх, надругались над ней, изверги, ограбили, опозорили.
Пальцы Миче так впились в руки студентки, что девушка не могла их высвободить и вскрикнула. Миче поднялась, страшная, и изо всех сил ударилась головой о стену.
Разве она сама не знает, что осквернена и опозорена?
Глухо в подземелье. Глухо и мертво. Как в могиле. И странно звучит голос студентки — словно из-под земли.
Миче сознает, что она и правда может сойти с ума. Но разве лучше быть в своем уме? Другое страшнее! Если и Сашко не поверит ей, если и он отвернется...
Но нет! Никогда, никогда Сашко Карабелев не отвернется от нее — от своей родной сестры — от своей единственной, родной сестры, которая — которая его любит — любит только одного его во всем мире — только его и никого больше!
— Мама, мамочка!
Миче упала ничком.
— Так, товарищ, поплачь тихонько, облегчи душу! Теперь наше спасение только в горючих слезах!
...Она не права! Нет, студентка не права. Миче не спасут ни слезы, ни крики, ни сама смерть.
Никто и ничто не может уже спасти Миче. Только он, родной, милый... А-а-а!
— Карабелева, товарищ, прошу тебя!
Миче приподнималась — в огне, в бреду: она крикнет всему миру, что никогда Сашко Карабелев — он один, никогда...
— Брат мой никогда не отвернется от меня! Если даже весь мир меня осудит, он один не отвернется от меня! Ни-когда!
Студентка всхлипывала:
— Но, товарищ, никто от тебя и не отвернулся. Потому тебя и спасли. Народ за тебя, Карабелева!
Миче посмотрела на нее широко открытыми глазами. Но за студенткой стоял Иско со своими кроткими, грустно-синими глазами. Золотистые кудри его горели. Миче увидела его и задрожала. Простерла руки. Он для нее все! Она любит Иско, как солнце, как луну, как весь мир! Только его и любит. Ах, больше жизни любит!..