Любовь Ф. О’Коннор категорически противопоставляет рассудку. Причем, как она говорила, «любовь безрассудную, любовь, которая явно не имеет будущего и поэтому бессмысленна, любовь, которая существует потому, что этого требует сама природа любви; любовь-захватчицу, любовь-повелительницу, которая в одно мгновение превращает человека в глупца».
О’Коннор — враг не только безлюбовной рациональности, но и той ложной мудрости, что делает человека черствым себялюбцем, вроде Эсбери («Озноб»), которого из бездны эгоизма спасает опять-таки простая, искренняя, нерассуждающая любовь матери. Нет, О’Коннор не против разума вообще, но разум должен покорно идти в упряжке веры. Такова была позиция О’Коннор, но смысл многих ее произведений — в обличении не только «холодной» власти науки, но и порабощающей человеческий дух, ломающей волю человека, не брезгующей насилием для утверждения своей духовной власти религии.
Эту противоречивость позиции и победу над католической догмой видим мы в лучших новеллах писательницы: «Соль земли», «Хорошего человека найти не легко», «На вершине все тропы сходятся». Нужно иметь в виду, что в произведениях О’Коннор всегда несколько уровней смысла. Первый — это то, что сразу бросается в глаза — главный конфликт. В рассказе «Соль земли» — это столкновение доктора философии Хулги Хоупвел с мнимым продавцом Библий. У Хулги «самое высшее образование», какое только может быть. Она уверена, что нет ничего непознаваемого, что нет бога, а есть лишь «ничто». У нее свое вероучение, по ее «выкладкам», причастность к науке уже спасение и сила, ибо позволяет видеть «суть вещей». Трагический парадокс состоит в том, что как раз об окружающем мире и людях сама Хулга ничего не знает и горько обманывается в первом же встречном — жестоком мерзавце, который питает извращенный интерес к калекам.
В начале рассказа писательница замечает, говоря о Хулге, что она «чуть скашивала льдисто-голубые глаза с таким видом, будто ослепла усилием воли и прозревать не намерена». А устами лжепродавца выносится и окончательный приговор ее «духовной слепоте»: «И чего я тебе еще скажу, Хулга: ты уж не строй из себя. Заладила: ничто, ничто — да я сроду ни во что не верю». Так Фланнери О’Коннор уравнивает интеллектуальную «гордыню» с предельным невежеством и глухостью души. И жаловаться Хулге вроде бы не на что: ее неверие, только грубо и примитивно «сдублированное», обратилось против нее же. Но это — первый «уровень» смысла. Исключительная, острогротескная ситуация рассказа отнюдь не лишена социально-разоблачительного смысла и, объективно, даже того духа сомнения и неверия, которого так опасалась О’Коннор. Ведь столь несоразмерны «наказание» искалеченной в детстве Хулги и ее «преступление», состоящее главным образом в том, что она несчастна, одинока и ищет утешения в знании, а не в вере и надежде. А главное, писательница ополчается не столько против «дьявола образованности» — термин самой О’Коннор, — сколько против обывательского равнодушия и самодовольства, расхожего легковесного оптимизма мещан и собственников. Отвращение и ужас внушает О’Коннор не только лжепродавец Библий, но и миссис Фримен, которая является типичной представительницей этих «добрых» обывателей. К ней писательница испытывает прямо-таки ненависть, холодную, сдержанную и непреодолимую. Останавливает внимание и сама фамилия «Фримен», что значит «свободный человек». Характерно, что у новеллиста 20-х годов сатирика Ринга Ларднера «Фримен» — имя почти нарицательное для преуспевшего буржуа, глухого к добру, начисто лишенного сердца. «Фримен» у О’Коннор тоже пародирует представление о настоящем, «стопроцентном», американце, воплощающем деляческое трезвомыслие и мертвенность, «несвободу» духа.