— Улыбнись же, придурок, — шипит сквозь зубы Олег («придурок» — его любимое ласковое слово; жаль, что не все об этом догадываются), — я сказал ей, что подарок от тебя.
Глупо улыбаясь, машу рукой смущенной девушке, а Олег доволен и сияет, словно режиссер после эффектно отработанной сцены.
— Смейся-смейся, ответ мой будет адекватным, — говорю, и мы усаживаемся за пивной столик.
Подбегает официант, мгновенно возникает пиво в тяжелых фирменных кружках и — какой же молодец Олег! — горячее к пиву, нечто для начала — шпинат с картофелем, жареный сыр с кисло-сладким соусом и традиционные кнедлики.
Когда я ем, я глух и нем, поэтому практически молча пережевываю экзотические яства, а мой приятель, огорченный несостоявшимся свиданием, привычно философствует:
— Женщины — это красные звезды, вокруг которых вертятся планеты-мужчины. Свет женщины манит и притягивает, согревает теплом, дает жизнь и вдохновение творить. «Планета» с греческого языка переводится как «блуждающий» или «странник». Вот мы и блуждаем, и блудим, и говорим при этом высокие слова… Знаешь, у нас была великая страна только потому, что в ней превыше всего ценилось слово. К слову, особенно к печатному, прислушивались. Любой мало-мальски чего-то стоящий писатель творил мир. И в начале мира, как ты помнишь, было слово. И слово это было из трех букв. Спроси сейчас кого, и многие ошибочно назовут три другие буквы: изменилось общество, изменилась мораль. Но тем не менее мне бы очень хотелось, чтобы мы засыпали и просыпались только с одним словом — Создатель. Горько осознавать, но слова вдруг обесценились, потеряли былое значение и силу. И речь наша стала пустой и бессмысленной.
— Пустое слово всегда минует чувство стыда, — встреваю я, пережевывая кнедлики.
— И в этом наша беда, — продолжает Олег. — В моем представлении слова имеют цвет, и грандиозная по мощи семантика всегда окрашена красным. Еще совсем недавно слово было способно изменять мир. Слово всенародно любимого писателя казалось чистейшим откровением, непреложной истиной; волна общественного мнения, вызываемая словом, могла разрастись до цунами и обрушиться на власть — на тех людишек, которые должны принимать решения. Но, увы, вследствие глобального информационного взрыва произошла инфляция смысла, и слово превратилось в легкомысленную погремушку. Когда-то давно я поверил в лингвистику, рассчитывая в словах и их сочетаниях обрести модель совершенного устройства мира, но сейчас глубоко разочарован, причем вдвойне, ведь и любовь со временем свелась к пустым обещаниям.
— Ты вроде трезвый, — говорю, — а рассуждаешь, как пьяный.
— Вот именно, — соглашается Олег. — Это нужно немедленно исправить, пошли в общагу, я привез с собой водки.
Утро не самое свежее: бодун — он и в Чехии бодун. Пытаюсь как-то с ним справиться, поскольку сегодня предстоит выступить с докладом. Душ, аспирин, пиво — и через какое-то время несколько легчает.
Филологи собираются в актовом зале философского факультета. Здесь шумно. Объятия-рукопожатия, восклицания-поцелуи — друзья и подруги наконец-то свиделись после долгой разлуки, и рокот радостных встреч поднимается над головами двух сотен людей, словно дым сигарет, зависая и растворяясь под высоким потолком.
На входе получаю программку и бейджик с именем, который и нацепляю у сердца. В толпе выглядываю Максима Валерьевича. Он — звезда филологии и устроитель нашего шабаша — у стола президиума. Вокруг толпа восторженных почитателей его таланта, так что доступ к телу затруднен, тем не менее нужно засвидетельствовать почтение. Разя улыбкой и перегаром коллег по конференции, пробиваюсь к светилу. Светило, поблескивая лысиной при вспышках фотоаппаратов, дружески пожимает руку:
— Рад приветствовать вас, юноша! Как поживает дорогой Ибрагим Абрамович? Интеллигентнейший, я вам скажу, человек.
Прикидываюсь занудой и начинаю рассказывать о том, как поживает мой несравненный шеф, но, увы, Максим Валерьевич уже здоровается с новыми гостями, поэтому тут же затыкаюсь и иду искать себе место.
— Вы из Уфы? — женщина в сером машет мне. — Там у меня много знакомых. Идемте к нам, мы из Минска.
Подхожу, на бейджике имя — Анна Ильинична; с виду типичный вузовский препод-заучка, на шее невзрачные бусы из разноцветного агата, но мягкий говор и обаятельная улыбка подкупают. Опускаюсь на предложенный стул и… задыхаюсь от волнения: рядом со мной юное создание. Быть может, едва заметный аромат простеньких духов пронзает мою память — так, что в глазах на мгновение темнеет, а потом, как в кино, пролетают картинки безмятежного детства. Быть может, запахи одурманивают и сводят с ума? «Ужель та самая Татьяна?» С которой не очень удачно познакомил Шура? Она в пятнистой рыже-коричневой блузке, волосы свободно падают на плечи, а алый рот уже не кажется большим: наверное, не так размашисто водила сегодня помадой. Она радостно несет какую-то чушь, но я ее почти не слышу, оттого отвечаю невпопад и смущаюсь. Однако это не важно, важнее другое — то, что я чувствую рядом с собой женщину, это чувство пьянит и заглушает официальную часть открывшейся конференции.