Но не тут-то было. Шура Хоменко дождался-таки звездного часа, своих пятнадцати минут славы. Он встает над залом яростный, как Геббельс, — сутулый тролль, пожирающий человечину, — и я понимаю: сейчас он превратит в прах мои бессмертные тезисы. Шура никогда не прет против авторитетов, даже если те несут откровенную ересь, здесь его магия бессильна, а вот меня попробует затроллить — спровоцировать на эмоции — и, когда завяжется перепалка, отойдет в сторонку и будет наблюдать, изображая из себя шибко умного. Балаган начинается, и я старательно записываю подвохи от Балаганова. Господи, как же меня тошнит!
— Во-первых, многоуважаемый Семен Аспосович, — Шура интонирует ехидство, — кто вам дал право обобщать и теоретизировать, словно вы не кандидат, без году неделя в должности старшего преподавателя, а академик научного учреждения? Имейте хотя бы совесть, раз вы настолько бестактны.
Во-вторых, эти ваши так называемые модели весьма бесформенны и условны. К тому же они вводят в заблуждение этимологов. Судить по-вашему, слово «лох» мотивировано «деревом», однако всем известно, что лох — это рыба.
В-третьих, у нас есть сомнение, что вы хоть как-то владеете китайским, поэтому демонстрируемые вами иероглифы — обыкновенная тарабарщина, которую не следует принимать на веру.
И в-последних, откуда взялось это круглое число «тридцать»? Да я прямо сейчас накидаю вам еще сотню подобных моделей.
Записываю вопросы, а в голове вертится дурацкая шутка, вообще не смешная: «Похоже, вчера кнедликами отравился…» От речи Шуры вновь подкатывает тошнота.
— Надо отвечать? — спрашиваю у Новака, тот кивает, снимает очки и тщательно протирает стекла салфеткой. Председательствующий напоминает бармена за стойкой, сейчас он отполирует бокал и нальет мне холодного живительного пива.
— Отвечаю: право и китайский от моего Учителя, совесть — в слове, лох — и семга, и дерево, и простак, вариативность говорит лишь о том, что надо уметь делать правильный выбор, а если вам не хватает моделей, то вот еще одна: идите-ка вы, Шура, в ж…пу.
Минутное оцепенение и полная тишина. Шура довольно скалится: ему все-таки удалось вывести меня из себя. Председательствующий растерян и беззащитным близоруким взглядом смотрит на Максима Валерьевича, но тот добродушно похохатывает в кулак, и зал взрывается смехом.
— У вас все? — спрашивает носатый.
— Да, — говорю, — поблевать бы еще.
— Тогда перерыв до трех часов, — невозмутимо объявляет председатель.
Народ шумно расходится.
Поток людей выносит меня на улицу. Солнце яркое, жаркое, чешское… Чешское, чешское пиво. Тебя не нужно искать, ты везде, ты — спасение. В Чехии пиво пьют все. Даже те, кто никогда в жизни не пробовал спиртного. Наверное, даже такие юные барышни, как Татьяна. Оно совсем не похоже на ту бурду, которая продается у нас: после него не клонит в сон и не ноет печень, напротив, оно бодрит и возвращает к жизни. После двух бокалов я прихожу в себя и совсем не переживаю по поводу бездарно проведенных дебатов.
Кроны почему-то заканчиваются быстрее, чем я предполагал, нужно срочно обменять валюту, поэтому направляюсь искать арабский обменник — известно, что у арабов курс гораздо выгоднее, — как вдруг буквально спотыкаюсь о Татьяну.
— Ой, это вы? — смущается она.
В другой раз я бы обязательно ответил: «Нет, не я», но не сегодня, девушка мне приятна. Что ж обижать?
— Мне нужно найти обменник, — говорю. — Пойдем искать вместе, — и, пока она не опомнилась и не отказалась, спешно добавляю, протягивая руку: — Только давай на «ты».
Есть у меня такой коронный ход: если девушке по-мужски протянуть руку, она сначала теряется, но, поколебавшись, все же пожимает ее, и тогда между вами устанавливаются доверительные отношения, словно вы давно друг друга знаете.
— Давай спросим полицейских, — предлагает Татьяна, — я окончила инфак и говорю по-английски сносно, поэтому могу спокойно путешествовать по Европе, английский везде понимают.
Она направляется к двум парням в форме и говорит что-то типа «Excuse me, could you tell me the way to the nearest money exchange, please?» Полицейские тупо смотрят друг на друга, а потом пытаются объяснить, что ничегошеньки «нерозумимэ». Некоторое время наслаждаюсь Татьяниным конфузом, потом подхожу и произношу заученную в поезде фразу из разговорника: