И еще: я хочу обратиться к дочери изобретателя. Дорогая Евгения Федоровна, нет никакого сомнения: у вас действительно великий отец и вы вправе им гордиться.
Аудитория ошарашена услышанным и какое-то время безмолвствует.
— Браво, — громкие хлопки раздаются со стороны входа.
Оборачиваюсь и вижу Максима Валерьевича. Приехал все-таки, не выдержал старик! Зал поддерживает его, в шуме аплодисментов журналисты обступают организаторов мероприятия, а наша группа медленно отходит к дверям.
Учитель сказал: «Любая из известных позиций предполагает потенциальные варианты развития. Разрывающий мглу прозревает их, пестует природу и удлиняет век, пренебрегающий ими ранит дух и безвременно гибнет». Он, проникший в таинственную тьму, вмещал в своем сердце и свежесть субботнего утра, и спелую сладость бабьего лета, и беззвучную тоску суровой обыденности.
Олег с Анной Ильиничной подбрасывает нас до центра на вертком, шустром «пежо».
— Не такие уж вы и придурки, — смеется он, прощаясь. — Надеюсь, через год снова свидимся.
Мы долго машем ему вслед. А потом идем гулять на Карлов мост. У статуи Яна Непомуцкого останавливаюсь, чтобы приложить ладонь к барельефу священника и загадать желание. А потом ищу крест на перилах моста, прикладываю к нему руку и повторяю желание. Татьяна с улыбкой следит за нехитрыми манипуляциями.
— Ты герой, — говорит она. — Только никак не пойму, почему ты сказал, что ничего не знаешь о Чижевском, а расписал все почище, чем в энциклопедии. Ты врал мне?
— Я никогда не вру, Танюш, я и правда не знал о нем, как не знал про кошку и дверь, но мне кажется, я только что его создал.
Провожаю Татьяну на автобус до Минска, и, перед тем как проститься, целую ее прямо в алые губы.
— Что же ты наделал? Это третий поцелуй, теперь мы никогда не увидимся, — говорит она грустно.
Я улыбаюсь и целую еще и еще… Наивная, она не догадывается, какое желание я загадал.
Пушкин 37-го года
Представьте себе раннее городское утро поздней весны. Не представили? Тогда вот вам несколько штрихов. Снег почти весь сошел, и только грязные островки его чернеют между голыми обрубками тополей, выстроившимися вдоль тротуара в одну шеренгу, словно солдаты-новобранцы. Резкий неприветливый ветер гонит в спину молодого человека в черном неуклюжем пальто, крепко прижимающего к правому боку мятую кожаную папку. Шапка на голове отсутствует, и длинные волосы, развеваемые ветром, мечутся перед его острым носом так, что со стороны кажется, будто человек спешит за своими волосами. Впрочем, нет, он уже почти не торопится, потому что достиг автобусной остановки и уперся в проезжую часть проспекта. Это как в одной из работ Николая Рериха: человек, подгоняемый бурей, бежит в гору, и вдруг бац, бежать уже некуда — впереди рама. Надеюсь, что теперь вы хоть чуть-чуть представили себе эту картинку и к моим немногочисленным штришкам добавили некоторые детали из своего опыта стояния на остановках ранним весенним утром, пока солнце еще… Ну, ладно, достаточно.
К остановке то и дело подлетают маршрутные «газели» и бесстыдно распахиваются перед продрогшими пассажирами, предлагая свое тепло всего лишь за пятнадцать рублей. Пассажиры проникают внутрь. Один, второй… Третьим входит молодой человек — очкастый, носатый, худющий городской лох в нелепом демисезонном пальто — плюхается на самое неудобное боковое сиденье и кладет на колени мятую кожаную папку. Теперь нужно сказать о том, что находится в папке. В ней — листы исписанной бумаги, тетрадка с лекциями и книжка. Может быть, даже Пушкин. Или что-то о нем. Я точно не помню. В данном случае это неважно. А вот кляссер с марками помню отчетливо.
Маршрутка трогается. Молодой человек по привычке хочет закрыть глаза и подремать немного дорогой, но не может этого сделать, потому что взгляд его сначала упирается в округлые колени, обтянутые черными колготками, а потом уже бежит по всей видимой части колготок вверх и вниз. После долгой зимы, скрывавшей во вьюгах женские прелести, изголодавшемуся мужскому взору предстают стройные девичьи ноги. Как некое откровение. Как гений чистой красоты! И я не могу не восхититься их совершенством. Таких ног я еще никогда не видел!
Ой, простите. Кажется, я оговорился. Но, наверное, вы уже и сами догадались, что молодой человек в пальто — это я. Иначе откуда же мне знать, что лежит в кожаной папке? Жаль, конечно, моей оговорки, поскольку теперь мне трудно будет наполнить рассказ свой иронией по отношению к герою, а сам я воспринимаю эту историю слишком отрешенно, будто случилась она не со мной.