Ты знаешь, я не удивилась, не испугалась, а полностью доверилась моему любимому. Он был сутенером, и я честно на него работала, пока не залетела. Германн был откровенно расстроен, сказал, что любит меня и что неплохо было бы сделать аборт. Но мне вдруг захотелось родить ребенка и начать новую жизнь в новых заботах и радостях. И я ушла, даже не сказав, что жду ребенка именно от него.
Ребенок умер во время родов. Мне его не показали и не отдали. Я выла несколько дней, как сука, у которой отняли щенят. Мне было больно оттого, что у моего ребенка не будет даже могилы, куда я смогу приходить, и тогда я решила похоронить себя. Выйдя из роддома, я заказала небольшой гроб, сложила в него детские вещи, которые во время беременности так тщательно подбирала. Потом позвонила одному из своих влиятельных клиентов и попросила помощи. Он договорился с кладбищенскими людьми, и мы устроили это захоронение, а через год поставили и памятник. Теперь всегда, когда мне очень плохо и когда хорошо, я прихожу сюда. Я прошу прощения у моего ребенка, у моей брошенной мамы, у погибшего нечаянно отца и снова живу. Вот так. Ты не заморачивайся сильно, ладно? Пойдем отсюда. Иди к выходу первым, а я за тобой, только ты не оборачивайся, пожалуйста. Так нужно.
В смятении я направился к выходу, не зная, как теперь вести себя после столь неожиданного откровения. Было невыносимо жаль бедную девушку, а еще невыносимее было осознавать, что моя загадочная знакомая оказалась обыкновенной прос…
«А идет ли она за мной?» — подумалось мне, потому что шагов ее не было слышно. Я оглянулся и увидел только, как обозначились на секунду и исчезли в глубине кладбища тени черной куртки и узорчатых колготок.
Я вышел на улицу Пушкина и вдруг понял, что она не ведет на кладбище, а, наоборот, выводит из его тьмы к весеннему оранжевому солнышку. И тогда я достал телефон и позвонил дочке.
— Привет, — сказал я. — Ты знаешь, а я дописал свою докторскую.
— Правда?! — обрадовалась девочка и засмеялась счастливо. — Теперь ты всегда будешь со мной?
— Да, теперь мне не нужно ничего писать, и я буду с тобой!
— Вот здорово! И с мамой?
— И с мамой, — неожиданно для себя ответил я, и сам удивился своему ответу.
И это была любовь
— И это была любовь, но я ее не узнала. Да и откуда было мне знать — мне, четырнадцатилетней послевоенной девчонке, — что она бывает такая.
Стучали колеса. Я ехал в купе фирменного поезда «Москва-Уфа», ехал домой после длительной командировки и уже в вагоне ощущал тепло родного края. Я скучал по своему уютному городу, где даже в часы пик не встретишь суеты и толкотни московских улиц, где нет надоевшего грохота метрополитена с его невыносимыми сквозняками, и радовался скорой встрече с близкими мне людьми.
Моими соседями оказались сухонький подвижный дед, стриженный по-советски под полубокс, с аккуратными черными усиками, и долговязый неуклюжий паренек, аспирант уфимского педвуза, с необыкновенно широким, почти круглым лицом и длинными волосами, похожий то ли на хиппи, то ли на вождя индейского племени. Когда улеглись послепосадочные хлопоты и мы неторопливо стали доставать припасы к традиционному вагонному чаепитию, в дверь постучали, и наша проводница, строго оглядев купе, поинтересовалась, не уступит ли кто нижнее место бабушке. Этим «кто», конечно же, оказался я, потому как аспирант и так расположился на верхней полке, мучить старика тоже было бы неправильно, и я согласился. Наверху, если подумать, даже удобнее спать, никто тебя там не потревожит, а когда спишь, время в поездке проходит быстрее.
— Пожалуйста, — сказал я и закинул свои вещи чуть выше, а потом и сам отправился за ними.
— Спасибо, сынок, — поблагодарила бабушка. Я улыбнулся ей в ответ.
— А ты зачем туда забрался? — строго спросил меня дед с черными усиками и, весело прищурившись, показал на бережно извлеченную из саквояжа бутылку. — Полагается выпить за встречу, за знакомство.
Круглолицый аспирант довольно разулыбался: