— А я-то думаю, зачем мне надавали с собой столько закуски!
— Не, ребята, мы с бабушкой по чайку «прикольнемся». По зеленому, — откликнулся я и вопросительно посмотрел на бабулю.
«Ребята» не смогли скрыть разочарования, а бабушка одобрительно сказала:
— Спасибо тебе, внучек, принеси нам кипяточку.
— Ну, бабушка, я молодею прям на глазах. Только что был «сынком», а теперь уже «внучек», так мы и до правнуков дойдем.
— Дойдем, — засмеялась она, — мне ведь много годков. Я спрыгнул с полки и, взяв кружку, отправился за чаем, а когда вернулся, заметил, что дед с аспирантом уже слегка «познакомились» и завязали обычную в таких случаях беседу ни о чем.
— Вы представляете, всю страну заставили сидеть в позе орла! — кипятился дед, взбрасывая вверх указательный палец и потрясая им. — В позе орла! Представляете?!
Аспирант, раскрасневшийся от принятой водки и еще больше похожий на вождя краснокожих, понимающе хихикал, бабушка молча копалась в пакете, не вмешиваясь в разговор.
— Не понял, — встрял я, разливая кипяток в стаканы. — Кто это у нас сидит в позе орла?
— Это он про туалеты, — подсказал «вождь».
Дед повернулся в мою сторону:
— Вот ты скажи, как может старый человек справить нужду в поезде при такой болтанке, ведь ему не удержаться, взобравшись на унитаз с ногами и ошалело вращая головой в поисках опоры? И смотрится он, словно двуглавый орел на гербе нашей Родины, разве что гордости за свою страну при этом совсем не испытывает. А вонь, которая идет из сортира и которую ты вынужден нюхать на протяжении всей поездки?
Я вспомнил, что, когда покупал билет, кассирша неожиданно заявила:
— В середине только верхние места. Вас устроит?
— А что, в середине вагона ехать безопаснее? — удивился я.
— Вы не поняли. Вы же не хотите ехать рядом с туалетом?
— Нет, не хочу, — ответил я, представив бесконечный железный треск дверных защелок, и вместо плацкарты попросил купе.
Тем временем наш молодой попутчик разлил содержимое бутылки в стаканы, предложил традиционное «Будем!» и потянулся чокаться. Я чокнулся за компанию чаем.
— Вот у нас завкафедрой как выпьет, так и не парится ходить в туалет, а писает прямо в раковину — туда, где потом моет руки и посуду, — промолвил аспирант. — Не противно ли?
— Противно, разумеется, — поддержал старик. — Потому что нет у нас культуры! Я, например, не люблю, когда приходят гости. Они же обязательно написают мимо унитаза. Даже если будут очень стараться попасть куда надо.
— Вот вы, — обратился старик ко мне, — как вы думаете, долго ли в нашей стране народ будет писать мимо унитаза?
В его голосе слышалась насмешка, но я остался серьезен:
— Не знаю, я привык писать в писсуары.
Все замолчали. И некоторое время пили молча. Кто водку, кто чай. Я вообще не очень люблю из вежливости и принужденно поддерживать беседу с попутчиками. Обычно или слушаю рассказчиков, или думаю о чем-то своем. Поэтому небольшая компания разваливалась прямо на глазах. Замахнув очередную дозу, полупьяная часть нашего купе вышла перекурить. Мы с бабушкой продолжали неторопливое чаепитие. И тут она, до сих пор молчавшая, заговорила.
— В Германии необыкновенно чистые туалеты. Настолько чистые, что даже не знаешь, куда сходить. Боишься запачкать. Хочется выйти во двор по нужде. Но и там такой порядок, что удивляешься.
— А вы откуда знаете, как в Германии, бабушка?
— Да ведь я оттуда и еду.
— Были в гостях у детей? — догадался я.
— Нет, искала свою любовь.
— Любовь в Германии?
— Да. Я поняла теперь, что это была любовь, но я ее не узнала. Да и откуда было мне знать — мне, четырнадцатилетней послевоенной девчонке, — что она бывает такая.
Стучали колеса. Под их размеренный стук за окном проносились картинки наступившей осени, и казалось, это перелистываются страницы прошедшей человеческой жизни.
— Ох и дура же я была! Ох и дура!
Бабушка задумалась, переживая про себя нахлынувшие воспоминания.
— После войны у нас в Черниковке появились лагеря с пленными немцами. Они строили какие-то объекты, в том числе и дома. Бараки, где жили пленные, были огорожены колючей проволокой, и находились они как раз на половине пути в школу, куда мы, дети нескольких близлежащих деревень, ходили пешком. Детей после войны было много, и ходили мы все вместе.
Немцев, конечно же, не любили: почти у всех в семье были погибшие и пропавшие без вести. Если вдруг удавалось увидеть зазевавшегося фрица, то его закидывали камнями, которые как мальчишки, так и девчонки готовили заранее. Так мы пытались мстить. Да и в школе самым нелюбимым предметом был немецкий язык. Учительницу «немку» ненавидели, а язык откровенно никто не учил. Воспитательные беседы директора ни к чему не приводили. И я до сих пор удивляюсь той выдержке, которая позволяла учительнице проводить уроки.