Старый Гаек ездил в Вену не круглый год, а лишь в определенное время, когда подоспевал груз холста; помимо извоза он занимался хозяйством.
Иржик должен был окончить школу, потом ходил еще к священнику на дополнительные уроки. Когда он научился читать, писать и считать по-чешски, отец послал его в Броумов в обмен на тамошнего мальчика, который должен был у них изучить чешский язык, в то время как Иржику в Броумове следовало выучить немецкий. Он ходил там в школу и за два года, обладая понятливым умом, научился читать и писать по-немецки, научился и разговаривать на тамошнем немецком наречии. В тот год умер его младший брат, и Иржик остался единственным сыном.
Отец приехал за Иржиком; ему посоветовали отдать сына учиться дальше, говорили, что у мальчика хорошая голова; старик отвечал на это:
— Э! Хорошая голова всякому нужна, а не только господам; хорошая голова не пропадет. Если парень хочет, пусть учится, но чем быть плохим студентом, лучше стать исправным хозяином или возчиком. Пусть сам выберет.
Иржик решил вернуться с отцом домой. Он присматривался к хозяйству, ездил иногда с отцом в Вену, пока старик был жив. После смерти отца матери очень хотелось женить Иржика, а самой, передав ему все хозяйство, остаться с малолетней дочерью жить у сына на покое. Но Иржик, хотя ему было уже двадцать пять лет, и слышать не хотел о женитьбе. Он поручил все хозяйство матери, а сам снарядил обоз для перевозки грузов и каждый месяц стал ездить в Вену. Правда, сначала груза у него было не много — он ходил с одним только возом; но добросовестность, знание языка, грамотность и доброе сердце скоро создали ему хорошую славу, и он завел много знакомств, так что через два-три года стал ездить уже с двумя возами и впрягать в большой воз две пары жеребцов. Кони обошлись ему дорого, но это его не расстраивало.
— Ну, что там, я эти деньги сберегу на упряжи, — говаривал он. — По мне, пусть они еще дороже стоят. Зато радостно мне видеть, как легко мои коники вышагивают перед возом, будто никакого груза и не везут; а то разве весело смотреть, как скотина мается и тянет через силу, так что ее приходится подгонять кнутом!
Кнут Гаек носил только страха ради, и по привычке, и потому еще, что это была эмблема его профессии. Был у него еще и белый молодой шпиц, которого Иржик как-то по дороге спас от смерти и привез домой; пес стал сопровождать его во всех странствиях и научился бдительно сторожить возы, а Гаек так его полюбил, что куска в рот не взял бы без своей собаки.
Через три года после смерти отца мать снова принялась уговаривать Иржи жениться: ему, мол, уже под тридцать и давно пора бы обзавестись семьей.
— Но, матушка, мне даже и присвататься некогда к какой-нибудь девушке, — смеялся Иржи в ответ.
Мать же не оставляла его в покое и всякий раз, когда он приезжал домой, расхваливала ему то одну, то другую крестьянскую девушку, зазывала их в гости к своей дочери, ожидая, что какая-нибудь да понравится сыну; но ни одна ему не пришлась по душе. Он хвалил их и лучше других деревенских парней умел поговорить с девушками; когда случалось во время его побывки, что в деревне устраивали танцы, он с удовольствием танцевал с ними, но ни одна девушка не была ему мила настолько, чтобы он мог подумать: «Вот эту я бы взял в жены», — хотя многие с радостью пошли бы за него.
— Что ж, Иржи Гаек привезет себе невесту из Вены в юбке со шлейфом и чепце с бантом, — язвительно говорили девушки, а парни поддакивали:
— У него на уме, должно быть, какая-то венка.
Мать тоже побаивалась, а вдруг все это правда, но Иржи поклялся ей всеми святыми, что о невесте он до сих пор и не помышляет.
— Кто знает, по какому лесу еще бегает моя суженая, — шутил он.
Мать хотя и верила ему, но все-таки сильно беспокоилась. Сверстники его были уже все женаты, а он, такой видный собой, крепкий хозяин, так вот и состарится холостым — это не укладывалось в ее голове и казалось нарушением обычного порядка.
В начале мая, на утренней зорьке, едва лишь пропели третьи петухи, в деревне Есенице тихонько отворилась задняя дверь одной избушки, и из нее показалась молодая девушка с узелком за спиной. Потихоньку перешагнув порог, она обернулась, потихоньку опустила щеколду, бросила внимательный взгляд на маленький садик, потом тенью прокралась к окошку светелки. Приложила ухо к окну — всюду стояла тишина. Прижав сложенные руки к губам и подняв глаза, полные слез, к небу, на котором еще кое-где мерцали звездочки, девушка недвижно постояла, затем быстро протянула руку к окну, будто благословляя кого-то, и, повернувшись, вышла через садик во двор. Из будки выскочил пес, но, не залаяв, потерся о ее ноги; она погладила его по голове, откинула щеколду у хлева, где лежала Лыска, которую она столько раз пасла, погладила и ее по голове, по бокам, потом, плача, заперла хлев, еще раз оглянула все вокруг и, заломив руки, направилась к низкому каменному забору. Пес пошел было за ней, но она вполголоса приказала ему вернуться на место: пес послушался, а девушка перелезла через забор и очутилась на дороге, которая задами вела в поле. Не оглядываясь более, девушка торопливо пошла, направляясь к предпоследнему в деревне дому.