— Да, тетя, но ведь идут же туда и помладше меня, сами знаете, сколько народу туда каждый год уходит на заработки! И наш Вавржинек — кто знает, не туда ли он ушел, — и всегда как вспомню я о парнишке, будто что кольнет меня; вот уж, видно, пришлось ему бедовать-то! Ах, если б только мне там найти его!
— А как же ты, девушка, объясняться-то будешь; ведь там, поди, все по-немецки говорят?
— Да я быстро выучусь, несколько слов я уже у пани учительши переняла. Ах, тетушка, как отплатить мне вам за все добро, что вы мне сделали! Не будь вас, не попала бы я к учителю, не научилась бы другой, не нашей, работе, и теперь мне без этого туго пришлось бы. А так я никакой работы не боюсь и рада, что и письмо сама написать могу; как пришлю я вам весточку, попросите прочитать господина учителя.
— Чему человек научится, то не пропадет! Служила я в молодые годы в Градце у почтенных господ и там тоже научилась кое-чему, что мне на пользу было.
Говоря все это, тетка надела зеленую суконную жакетку и коричневый кожух со складками во всю длину — старинный наряд женщин из Есенице.
— Вот видишь, — сказала она, — мы, старые люди, остались верны своей одежде, а вы, молодые, приняли другое платье. Что же, оно тоже к лицу вам, но, Мадла, не отказывайся от него; говорится, правда: «Какова одежда — так и наряжайся», но эта пословица не про нас, она только для господ.
С этими словами старушка ушла в соседнюю горницу.
Мадла встала с лавки, открыла ставни и прислушалась. Везде было тихо; начинало светать. Девушка снова закрыла окно и ставни, вынула из светца лучину и поочередно стала освещать все в комнате, начиная с широкой постели с синими в цветах подушками; свет падал то на майоликовые тарелки и костяные ложки, то на различную утварь, расставленную в буфете и по полкам, то на картинки, то на шкафчик в углу за столом, куда тетка, бывало, прятала ее букварь, когда Мадла еще была маленькая и ходила к ней после смерти отца, то на карниз большой печи, где всегда стояло для нее какое-нибудь лакомство в горшочке. Мадла в раздумье на минуту остановилась у прялки. Потом повернулась к окну, сорвала стручок розмарина, лист мяты и муската и спрятала все это за корсаж; и когда снова вставляла лучину в светец, можно было разглядеть, что ее прекрасное лицо залито слезами.
Тут в светлицу вошла тетка, неся под мышкой один узелок, а в руке — другой. Положив все на стол, она взяла узелок Мадлы и стала все заново укладывать.
— Эту косынку накинь на голову, чтоб лицо не опалило солнцем... Эту жакетку сверни и возьми на руку, по утрам бывает свежо, — а там, поди, холода. Слыхала я, будто в одной земле даже и лета не бывает, — не там ли это, куда ты идешь?
— Да нет, не там, тетя.
— Ну, все же не увязывай жакетку в узел; а это я испекла тебе на дорогу каравай хлеба, чтоб не сразу ты забыла вкус домашней еды. А здесь — это, знаешь, та крячка, она еще все убегала к чужим, я и говорю: не потерялась бы она у нас, прирежь-ка ее, Бетка, да и зажарим Мадле на дорогу. А здесь вот пироги. Все это сгодится тебе, пока дойдешь —идти-то ведь на край света! А вот тебе иерусалимский бальзам — он от всего излечивает; а вот мазь... постой, куда это я ее задевала... ах, и не знаю, право... да, вот она. (Старушка ничего не видела из-за слез, которые старалась скрыть.)
— Но послушай, золотая моя тетя... — хотела возразить Мадла.
— Не перебивай меня! Такой мази ты во всем свете не достанешь, ее делают только в Новоместском монастыре... Да ты и сама знаешь, сколько слепых излечились этой мазью. А вдруг у тебя глаза разболятся — кто тебе тогда там поможет? А это, чтоб не сказали, что мы тебя как нищенку отпустили, я приготовила немного платья. Ходи чисто, да не покупай полотна — на что же я-то пряду? Будешь на службу поступать, так не на деньги смотри, а чтоб господа хорошие были... А здесь вот это две ниточки бус: говорят, это гранаты, мой покойник — пошли ему господь райское блаженство — привез мне из странствий... Я уж никогда не надену их на шею, тебе они лучше подойдут... — добавила старая женщина, трясущимися руками укладывая узелки в кошелку. Мадла стояла у стола как окаменелая и вдруг с горьким плачем кинулась на шею тетке, и так они стояли, обнимая друг друга и плача, когда дверь потихоньку отворилась и в горницу вошла Бета.
— Хозяйка, уже день, жаворонок вылетел с поля за гумном, пора, поди!
Проговорив это, она снова ушла.
— Ах, тетушка, вы такая добрая, если вы только хотите, я останусь...
— Нет, нет, Мадла, иди с богом, я не хочу видеть, как тебя на погост понесут. Бета уже знает, что надо сделать, куда идти; она проводит тебя немного и понесет твои вещи — ты еще вдоволь наносишься. В город тебе идти нельзя, там тебя знают; Бета проводит тебя до Яромержа, прямо до корчмы, где останавливается Гаек; я как-то ездила с ним в Градец, это хороший, человек, уже пожилой. Бета расспрашивала в городе — да она тебе по дороге сама может рассказать, что это за славный человек, с ним ты будешь в полной безопасности, как у Христа за пазухой. А теперь, девочка, отправляйся в путь с господом богом; постой, вот тебе... спрячь как следует. Да куда ты! Спрячь за корсаж — из кармана выронишь. Это несколько рейнских, сочтешь дорогой... А вот немного мелочи, положи в карман... Молчи, молчи, говорю тебе — сама знаю, что делаю. И кому мне еще деньги давать?