«Арагон говорит по-русски, он изучает наш язык. Ему не всегда удается найти нужное слово… но в конце концов вспоминает подходящее выражение и с удовольствием… произносит его, старательно соблюдая грамматические и синтаксические правила» — так рассказывает о своей встрече с французским поэтом-коммунистом журналист Юрий Жуков.
Поразмыслите надо всем этим, и вы убедитесь, что живую речь русского человека от речи иностранца отличает не «старательное соблюдение грамматических и синтаксических правил», а нечто совершенно иное.
Ну, на вторую часть этого вопроса, собственно, нечего и отвечать: это речь, построенная по тем грамматическим и синтаксическим правилам, каким нас обучают в школе.
Можно добавить: это речь, с которой еще задолго до школы знакомится каждый ребенок, родившийся в правильно говорящей на родном языке семье; в дальнейшем, в школе, он должен будет только осознать, в чем заключается ее правильность.
Скажу еще: это речь, основной задачей которой является передать слушающему ту или иную информацию, некоторую совокупность понятий, мысль. Она прежде всего должна ознакомить «второе лицо» с рядом фактов, с предметами и явлениями по возможности так, как они и впрямь существуют или происходят.
Вчера была жаркая погода.
В зоопарке родился маленький жираф.
Если же кто-либо выразится так:
«Да будь она трижды проклята, эта вчерашняя жарища!»
или:
«Плевать я хотел на дурацкую живность, которая невесть для чего поминутно появляется на свет во всяких там зоосадах!»
Это будут высказывания, основным свойством которых придется признать уже не их «правильность» или «неправильность», а их «эмоциональный заряд», напор чувств, выражаемый ими и предназначенный для того, чтобы «заразить» собою слушателя или слушателей. Логическая последовательность, строгая точность сообщаемого отступают тут на второй план; на первый выходит «отношение говорящего» к тем фактам и событиям, о которых идет речь.
Признаться, я хотел бы как можно меньше прибегать тут к примерам, взятым из литературы, вероятно, лишь небольшая часть моих читателей мечтает сделать своих детей литераторами. Однако от времени до времени таких примеров не избежать: ведь процитировать «устную речь» почти невозможно.
Вот описание явления «Сумерки», почерпнутое из одного учебника метеорологии:
«В наших широтах день сменяется ночью не мгновенно (или почти мгновенно), как то имеет место у экватора, а лишь постепенно. Летнее солнце, отлого и неглубоко опустившись ниже линии горизонта, продолжает освещать землю лучами, отражающимися от высоких слоев атмосферы. Над землею зарождаются турбулентные потоки воздуха, которые создают неожиданные чередования волн сухого тепла и влажной прохлады на перегибах местности. На западе долго не угасает яркая и широкая полоса зари, а напластование воздушных слоев разной плотности вызывает порою своеобразные акустические и оптические явления в медленно остывающем приземном пространстве».
Точно ли описаны летние сумерки? Да, пожалуй, с протокольной точностью. И с языковой точки зрения правильно.
А теперь прочтите двенадцать строк великого мастера лирического пейзажа А. А. Фета. Стихотворение названо «Вечер», но описываются в нем те же сумерки:
Можно ли речь поэта в этих трех четверостишиях определить как правильную? Опасаюсь, что нет.
Возьмите четыре начальных глагола-сказуемых в четырех первых предложениях-строках. Для них не имеется ни одного подлежащего, причем это не обычные «неполные предложения» типа «смеркается» или «морозит»: поэт просто не счел нужным говорить, что «звучало», что «звенело», что «светилось» в вечернем воздухе. Он счел, что отсутствие подлежащих лучше и ярче передаст впечатление таинственности, возникшее у него при переживании теплого летнего вечера.
Выдержка из учебника при всей своей правильной обстоятельности не создает у читающего ее красочной, цельной, звучащей, светящейся картины вечера. Строфы же фетовского шедевра, конечно (если только вы не черствый сухарь, не способный к художественному восприятию), заставляют вас и ощутить запах росистых вечерних трав, и припомнить непонятно кем издаваемые сумеречные звуки, и вновь пережить необыкновенное, почти одновременное прикосновение к коже теплого и сухого и сейчас же прохладно-сырого воздуха на пригорке между двумя болотцами.
Отрывок из учебника написан правильно, а стихотворение Фета — хорошо.
Я сознаю: мне может быть сделано немало возражений. Ну, термин «правильно», пожалуй, спора не вызовет. Но почему — хорошо? Почему не прекрасно, не поэтично, не красноречиво, не художественно в конце концов?
Мне думается, все эти варианты не подошли бы нам. Два первых — слишком узки: их ведь не применишь к хорошей речи другого собеседника. Выражаться в быту поэтично старался Васисуалий Лоханкин из знаменитой книги Ильфа и Петрова: навряд ли ему следует подражать! А красноречие… Слово это в результате долгого и частого употребления в применении к речи присяжных говорунов приобрело несколько иронический оттенок. «Будем учить наших детей красноречию» — прозвучит почти так же, как «учить краснобайству», «сделаем из них „златоустов“».
Вот почему после долгих колебаний я решил остановиться на термине «хорошая речь».
Хорошая — в противоположность правильной — это такая речь, которая нацелена не только на передачу некоторой объективно-верной информации о вещах и явлениях, но и на придание эмоциональной, чувственной окраски этим явлениям и фактам. Не знаю, понятно ли я выражаюсь?
«Турбулентные потоки воздуха… создают… чередования волн сухого тепла и влажной прохлады», — описывает явление как оно есть. «На пригорке — то сыро, то жарко. Вздохи дня есть в дыханье ночном», — рисует его так, что в описание это как бы включается отношение к нему лица, его наблюдающего. Для первого достаточно средств правильной речи, второму скорее подойдет речь хорошая. Она в данном случае не объясняет метеорологических причин явления «турбулентных потоков», но зато отлично передает восхищение и умиление автора по отношению к неоднократно испытанному. И эти хорошие слова передают другим то, что он чувствовал, напоминают ощущения, испытанные в сходных случаях и читателем-слушателем…
Конечно, это — случай крайний. Я взял, с одной стороны, отрывок из учебника и, с другой, великолепное стихотворение талантливейшего поэта-лирика. Мы же не ставим задачу обучать поэтической речи, да это вряд ли и возможно. Но вот овладеть искусством передавать словом не только чистое содержание своей мысли, но и живую окраску чувств, всегда облекающую наши думы, было бы весьма желательно и полезно. Такое уменье может понадобиться в жизни на каждом шагу, и человек, обладающий им, окажется в преимущественном положении сравнительно со своими друзьями или знакомыми.
В 20-х годах я поступил в Ленинградский институт истории искусств. Как все мои однокурсники, я жадно вслушивался в каждое слово профессоров, стараясь не только понять, что они говорят, но и подметить — как они это делают, какие приемы употребляют, чтобы как можно лучше закрепить сообщаемое нам.
Среди наших учителей, в подавляющем своем большинстве весьма талантливых, был профессор, читавший, если не ошибаюсь, «Общую теорию искусства». Он был большим мастером гладкой, без единой паузы или заминки льющейся речи. Про него можно было вполне сказать, что он «речи говорит, словно реченька журчит». Ему нельзя было поставить в вину ни одной языковой неточности: каждая фраза была построена совершенно правильно, была «оптимальной» длины, все связи между членами предложений и между главными и придаточными предложениями безукоризненно соответствовали правилам грамматики и синтаксиса. Слушать его лекции было так же легко и приятно, как пение хорошо насвистанного кенара. Надо отдать ему справедливость: он вовсе не был «пустоболтом», он говорил довольно дельно.