Серёжка побледнел, хотел схватиться рукой за подоконник, чтобы не упасть, но его отшвырнуло к столу, потом к чьей-то парте и, наконец, к стене. А в окне показалось… Ой-ой-ой!.. Серёжка от страха даже забыл зажмуриться, так и замер.
«Значит — правда! Значит, утром был не сон!»
Серёжке показалось, что волосы на голове стали шевелиться. Сами по себе, не от ветра, а сами. Са-ми!
Глава 2. Что же было утром?
А утром было вот что.
Серёжка стоял в комнате у открытого окна на своём втором этаже и разговаривал с мальчишкой во дворе. Мальчишка перекидывал из одной руки в другую красно-синий резиновый мяч.
— Хочешь, я дворовую футбольную команду организую? — кричал ему Серёжка. — Тебя вратарем! Только мяч надо настоящий. Футбольный. Всё дело за мячом. А я — пожалуйста! Хоть сейчас.
И только успел Серёжка произнести эти слова, как вдруг что-то завыло, засвистело, запыхтело и прямо на Серёжку с такой силищей дунуло, что он на ногах не удержался, отлетел от окна, плюхнулся на диван. И вдруг в окне увидел… лицо. Такое огромное, что оно заняло всё окно. Лицо было живое, сердитое. Насупленные брови всё ближе и ближе придвигались одна к другой, вот-вот сольются в прямую линию. И только морщинка-ложбинка на лбу, которая лежит между ними, не даёт бровям слиться. И чем ближе сходились брови, тем сердитей сверкали глаза, раздувались ноздри и оттопыривались губы. Взлохмаченные волосы шевелились, словно живые. Были они какие-то белые, даже слегка голубоватые, воздушные. Глаза ярко-синие и прозрачные впились в Серёжку, пригвоздив его к дивану. Толстые губы зашевелились и вдруг зло выговорили:
— Опять слова на меня бросаешь?
— Я?.. — залепетал в страхе Серёжка. — Н-на в-вас? Бр-росаю?
— На меня! — грозно сказали губы. — На Ветер-рр! Уфф!
Голубоватые волосы зашевелились сильнее, щёки надулись, вот-вот лопнут. Серёжка догадался — это было лицо Ветра. Самого Ветра.
— Уфф! Уфф! Уфф!
И на Серёжку обрушился настоящий шквал. Серёжка зажмурился, закрыл лицо руками. Ему казалось, что сейчас, вот сейчас он вместе с диваном поднимется в воздух и унесётся неизвестно куда.
Но они с диваном никуда не унеслись, потому что диван стоял у стены, а стена была очень толстая, кирпичная, неподвижная. Она никуда не пустила диван с Серёжкой. Она даже не зашаталась, эта каменная стена, такая она была сильная.
Постепенно шквал затих, и Серёжка осторожно, с опаской открыл глаза. Ветер был ещё здесь, в окне. Но щёки уже сильно не раздувал. Он тяжело дышал, устал, видимо.
— Уфф, — и Серёжку с головы до ног обдаёт холодом, — уфф, — снова обдаёт, — уфф, — снова. Тело покрылось гусиной кожей. А может, это не от холода гусиная кожа, кто знает.
— Ду-уффмаешь, мне легко-о с твоими словами по свету-уфф летать? — опять заговорили губы. — Слова вес имеют, они нелёгкие. Крылья-то мне и не поднять. Уфф-стаю быстро.
По тяжёлому дыханию Ветра чувствовалось, что он действительно устаёт. Но вот, видимо, немножко отдохнув здесь, в окне, Ветер стал дышать легче, свободнее. И лицо его подобрело. Он даже улыбнулся, видя, как дрожит от страха Серёжка.
— Преду-уфф-преждаю-уфф: если ещё бросишь на меня хоть слово, берегись. Отомщу-у!.. У-уфф!..
И Ветер вдруг улетел, будто растаял, будто его и не было вовсе. Снова ясное синее небо глядит в комнату. Только две половинки длинной шторы утянуты за окно. Ветер, наверно, хотел взять их с собой, но карниз, по которому эти шторы задвигаются и раздвигаются на кольцах, не пустил их от себя. Вот молодец карниз.
Серёжка встал, подошёл к окошку, втянул шторы назад в комнату, поглядел во двор. Мальчишки с красно-синим мячом не было. Всё тихо, спокойно, обыкновенно. Всё на своих местах.
«А может, ничего и не случилось вовсе? — подумал Серёжка, — может, мне всё приснилось? Сидел я на диване, сидел-сидел, да и клюнул носом? Ну, конечно, приснилось, разве на самом деле такое может быть? Не может. А шторы? Почему шторы были утянуты из комнаты во двор? Ну и что? Подумаешь — утянуты! Их обыкновенный ветер утянул, самый простой ветер, всегдашний, а совсем не тот, что… приснился.
И Серёжка успокоился. Поднял с пола промокашку, карандаш, «Пионерскую правду», которые скинул со стола обыкновенный ветер. А потом… А потом Серёжка забыл про этот свой чудной-пречудной сон.
Когда Серёжку отшвырнуло к стене, он понял, что всё было наяву. На самом деле. От страха он даже забыл зажмуриться, так и замер. Взгляд прилип к окну и не мог от него оторваться. А в окне… а в окне было… то лицо. Брови вот-вот сольются в одну прямую линию, и только морщинка-ложбинка на лбу, которая лежит между ними, не даёт бровям сойтись. Лицо ещё сердитее, чем тогда утром.
Серёжка вспомнил, как Ветер говорил ему:
— Преду-уфф-преждаю-уфф: если ещё бросишь на меня хоть слово, берегись. Отомщу-у-у!..
А ведь он, Серёжка, бросил. Вот только сейчас бросил. Ну разве это были не на Ветер слова, когда он сказал, что в один день сто полезных дел сделает? Конечно, на Ветер. Вот он и прилетел отомстить.
Ой, что же теперь будет? Что будет?
Лицо в окне свирепо сверкало глазами, раздувало ноздри, губы шевелились, вот-вот заговорят, но… ничего не говорили, будто не могли найти нужных слов.
В классе поднялось такое, что трудно передать словами. Всё завертелось, закружилось. Кто сидел, уже не мог встать, потому что Ветер словно намертво приклеил их к сиденьям. Кто стоял, уже не мог удержаться на ногах; Ветер откинул и прилепил кого к стене, кого к доске, кого к шкафу.
У Песни из рук он вырвал скрипичный ключ и зло швырнул его в окошко вверх ногами, вниз головой. Вдогонку ему послал все капроновые банты, все носовые платки, тряпку, стенгазету, график дежурства по уборке класса, что-то ещё (что именно, никто сразу не мог разглядеть) и… наконец, вылетел за этими вещами сам.
…Ребята не так скоро, как первый раз, пришли в себя. Но вот они оглядываются, ощупывают себя. Живы ли? Живы. Целы ли? Целы. О-ох! О-ой! Ай-ай-ай! Кто руку трёт, кто ногу, кто бок, а кто все сразу.
Вдруг какой-то писк за окнами, будто две девчонки просят о чём-то. У одной голосок потолще, у другой — потоньше. Но каждая пищит как-то очень монотонно, на одной ноте.
Ребята взглянули в окно и увидели на фоне голубого неба две чёрные удаляющиеся нотки. Их нёс Ветер. Они перевёртывались в воздухе через головы, размахивали тонкими чёрными хвостиками и отчаянно пищали.
Галка Палкина, то есть сейчас она была не Галка Палкина, а Песня, взглянула на своё измятое платье и ахнула. На нём не хватало двух нот. Там, где ещё недавно жили эти нотки, сейчас были пустые места.
А нотки улетали всё дальше и дальше. Вот их уже и не видно на фоне голубого неба. Вот и голосов уже совсем не слышно.
Галка Палкина пришла в отчаянье. Пока ещё только одна она поняла, что случилось, потому что она сейчас была не Галка Палкина, а Песня. Ребята, даже те, что увидели пустые места на её разлинованном платье, ещё ничего не поняли. И Эдуард Егоров ничего не понял.
Когда все немного пришли в себя, расселись по партам, успокоились, он опять стал к ним спиной, а к участникам концерта лицом и аккордеоном, и сказал своё привычное: «Внимание! Приготовились!»
И через несколько секунд в классе грянула песня — «В лесу родилась ёлочка». Почему эта песня родилась в классе сейчас, ранней осенью, когда ещё цвели цветы, непонятно. Может быть, Эдуард Егоров хотел охватить в своём концерте все времена года? Может быть. Но главное было не в этом. Главное было в том, что все сразу заулыбались, всем захотелось петь эту песню, такая она была знакомая-презнакомая, родная-преродная.
«В лесу родилась ёлочка, — весело пели девчата, перекрывая голосистый аккордеон Эдуарда Егорова, — в лесу она…» И вдруг случилось совершенно неожиданное. Ведь после слов «в лесу она» нужно было петь «росла» и дальше о том, как она «зимой и летом стройная, весёлая была». Но этого не получилось. Девчата спели «в лесу она» и больше ничего спеть не могли. В классе воцарилась странная, удивительная тишина.